Новая феноменология специфична тем, что претендует на обновление классической феноменологии, причем на ее же основаниях. Авторы, которых мы будем рассматривать в данном докладе, — это Ж.-Л. Марион и М. Анри. Они оба относятся к французской ветви феноменологии, классиком которой можно считать М. Мерло-Понти.
Французы всегда очень своеобразно трактовали Гуссерля и Хайдеггера – основных авторов немецкой феноменологической традиции. Например, Марион на базе этих авторов создал свою «Феноменологию данности» (данность, самопредоставление – фундаментальное понятие феноменологии в целом), а Анри – «Феноменологию неочевидного» (в противовес Гуссерлевской феноменологии очевидного, с принципом очевидности, являющимся главным наряду с такими постулатами, как лозунг «к самим вещам!», «принцип всех принципов» и «принцип беспредпосылочности»).
Гуссерль как-то писал, что феноменология – это не метод, но «форма метода», а Марион, вторя классику, писал, что феноменология – это контрметод, не путь, но расчищение пути. С этим соотносятся скромные притязания Гуссерля на набросок (как он сам не раз выражался) теории сознания, более детальное развитие которой он оставил своим потомкам. Феноменология – скромная философия, несмотря на всю масштабность таких «набросков» и присутствие в ней лозунгов (вроде «к самим вещам!») или несколько патетичных выражений, подобных «я есмь, эта жизнь есть, я живу: cogito».
«Собственная цель феноменологии заключалась в том, чтобы освободить возможность явления как такового. Именно для этого феноменология обращалась к дающему созерцанию – и именно этого она оказывается в итоге лишена», — пишет Марион в «Насыщенном феномене». Почему лишена? А потому, что есть понятия горизонта и редукции.
Основным методом внутри феноменологии является редукция. Есть три вида редукции: феноменолого-психологическая (также ее называют или просто феноменологической, или просто психологической), эйдетическая (от слова «эйдос»), трансцендентальная. Первая редукция – это непосредственно исключение всего, что касается физической реальности, и обращение к собственному непосредственному опыту, опытному усмотрению. Вторая редукция – это переход к сущностному рассмотрению феноменов, к сущностному рассмотрению того самого непосредственного опыта, который значился в разговоре о психологической редукции. И, наконец, третья редукция – это наиболее трудная в исполнении и наиболее глубокая редукция из всех трех (они идут как бы слоями друг за другом). Эта редукция – переход от мира непосредственного опыта, в котором находились две первые редукции, к миру чистого сознания, чистой абсолютной субъективности «я есмь».
Горизонт – это мысленная линия, за которой находится еще не познанное, фоновое, и эта линия постоянно движется («подвижный предел»). Это понятие отражает следующее: выше действительности стоит возможность. И именно за это Марион критикует Гуссерля. Марион считает, что и горизонт и редукция препятствуют выходу к живой действительности, за которой и гонится феноменология. Куда-то уходит жизненное наполнение феномена, подменяясь корреляцией cogito и cogitatum, ноэзиса и ноэмы, и т.д. Такие феномены без наполнения Марион называет «бедными феноменами». Они бедны именно созерцанием, зато богаты сущностно. Но для феноменологии созерцание первично – вот в чем парадокс. «Интенциональный предмет всегда превышает свою созерцательную данность», — указывает Марион, и вот она – трудность, с которой сталкивается всякий последовательный феноменолог.
Далее идет трудность с адеквацией и корреляцией. Феномен является в той мере, в какой адекватно соотносятся понятие и созерцание («понятие без созерцания пусто, созерцание без понятия слепо», как писал еще Кант). Интересно подмечает здесь Марион: «слепота стоит большего, чем пустота». И далее, «в царстве феноменов правит не понятие, а созерцание», чего этой самой эйдетической, сущностной феноменологии недостает. Только созерцание обладает привилегией давать. Но как быть с «не-данным?» Вот следующая трудность. Не-данное – это большинство феноменов, которые оказались на задворках созерцания, лишенные права голоса. Чувственность созерцания ограничивает его. Понятийность же не дает живой жизни явления, не показывает ее. Как быть?
Бедным феноменам Гуссерля Марион противопоставляет собственно изобретённые «насыщенные феномены». Насыщены они именно созерцанием, и насыщены чрезмерно. И тот последовательный синтез, который свойственен феноменам Гуссерля (от гилетики – к эйдетике, плюс последовательное нюансирование-проецирование), Марион заменяет на мгновенный синтез, проводя свою собственную «чистую редукцию», после которой остается то самое неинтенциональное содержание сознания, находящееся на задворках – где созерцание избыточно по отношению к понятию. Такие феномены можно называть эффектами, аффектами, шоком, эмоциями, страстями. Характеристики этих феноменов следующие: невидимость, невыносимость, абсолютность и недоступность. Примером такого феномена служит удивление, охватывающее нас еще до того, как мы подобрали понятие к явлению. На него невозможно смотреть, а, следовательно, его невозможно редуцировать. Красиво звучит: «То, что мешает видеть – глаза, пораженные сиянием» (это – о невыносимости насыщенных феноменов). Также этот феномен невозможно интендировать, он не сообразовывается с единством опыта. Сообразование с единством опыта, кстати, было совершенно привычным делом для Канта, и для Гуссерля в какой-то степени. Но Марион много спорит с Кантом, разрушая его гармоничность своими невыносимыми феноменами, которые нельзя предвидеть (интендировать), и свести к Я.
Теперь поговорим о М. Анри. Он тоже считает, что данность, как главный предмет феноменологии, утеряна. Также проблема есть и в интенциональности: она превращает саму вещь, упоминавшуюся в гуссерлевском лозунге «к самим вещам!» в вещь для нас, и отчуждает явление от являющегося. Получается, феноменальная вещь дается сознанию самим же сознанием, а сама вещь будто бы исчезает, ведь мы не выходим за рамки сознания. Это действительно стоящее замечание, как мы полагаем: «Дано может быть только то, что усматривается субъектом». В этом проблема.
Также проблема в актах второй ступени. Анри считает, что они есть повсеместно, и именно они в качестве рефлексии над переживаниями о чем-то даны, а сами переживания, в свою очередь, не даны. Но это у Гуссерля. Сам же Анри утверждает, что переживания должны обладать статусом самоданности. Однако само понятие самоданности должно быть переосмыслено при помощи понятия контр-редукции, придуманного французским автором. Эта редукция прокладывает путь к неопосредованной данности переживаний, ограничивая нас гилетическим слоем переживаний. Нам необходимо «уйти под свою кожу», обратиться непосредственно к самим себе, а не к миру, носящему вторичный феноменальный характер. Только в самом себе можно обрести доступ к жизни. Я сначала живу, а уже потом познаю мир, и жизнь открывается только мне как живущему в своей полной конкретности: страдание, радость, и т.д. И, опять же, Анри настаивает на раскрытие неинтенциональной сферы, состоящей, по Мариону, из насыщенных феноменов, а по Анри – из не затрагиваемых гуссерлевской феноменологией переживаний (например, боли, страдания, порывов радости). Анри утверждает: «Всякая жизнь есть страсть», т.е. страдание, мука, претерпевание, порыв чувств. В этом, на наш взгляд, в том числе явно сказалось происхождение Анри и его французский темперамент, который Гуссерль, как немец, явно не понял и не принял бы. Его феноменология действительно «теоретизм», в то время как у Анри есть даже заметные нотки экзистенциализма.
Таким образом, и Мишель Анри, и Жан-Люк Марион используют феноменологические понятия и принципы, будь то «к самим вещам!» или гиле, редукция или рефлексия, но используют, не просто копируя у классической базисной гуссерлевской традиции, но переосмысляя на свой лад. Оба автора, как мы уже отмечали, хотят раскрыть неинтенциональные области внутри феноменологии, и оба хотят понять, а что же в гуссерлевской теории мешает феноменологической данности быть непосредственной.