«Человек с железным оленем» (Повесть о забытом подвиге). Часть II. Лицом к Арктике

Глава 1. «Столичный тракт»

ИТАК, запомним дату — 21 ноября 1929 года. Заполярный город Мурманск.

Немногим более года потребовалось Травину, чтобы пройти сорок пять тысяч километров вдоль сухопутных границ Родины, трактами и караванными тропами, степными шляхами и болотными гатями; пробиться по бездорожью через озерный Северо-Запад и Лапландию. И вот теперь предстоял новый бросок по необъятным просторам Арктики, по мало изученному краю.

В самом деле. На географических картах тех лет не всегда увидишь даже столь привычное теперь название «Северный Ледовитый океан», некоторые ученые склонны были именовать его Полярным морем, считая этот гигантский бассейн частью Атлантического океана. Известный этнограф В. Г. Богораз, основываясь на общности культур народов круговой арктической области, не прочь называть его Арктическим Средиземным морем. Море, носящее славную фамилию русских исследователей Арктики Харитона и Дмитрия Лаптевых, называли иногда именем Норденшельда. Границы нынешнего Восточно-Сибирского моря обычно отодвигались до Аляски. Вовсе нет Чукотского моря…

Острова?.. Неуверенным пунктиром намечена даже Северная Земля! Только в 1932 году будет опубликована ее первая карта, составленная советским полярным исследователем Г. А. Ушаковым. До сороковых годов будут искать легендарную землю Санникова, в существование которой горячо верил академик Владимир Афанасьевич Обручев. Это он писал:

«Земля Санникова существует и ждет своего отважного исследователя, который первым вступит на ее почву и поднимет на земле флаг, будем надеяться, советский».

Радиостанции имелись лишь на Югорском шаре, Вайгаче, в поселке Морресале на полуострове Ямал и на Диксоне А далее, до Уэлена, на всем огромном пространстве Северо-Восточной Азии — ничего. Только через два года пройдет в одну навигацию сквозным рейсом этот путь ледокольный пароход «Сибиряков».

Но если береговая арктическая полоса все же была описана довольно точно, то карты материкового Заполярья мало чем отличались от карт, составленных еще Великой Сибирской экспедицией XVIII века. Всего пару лет прошло с тех пор, как геолог С. В. Обручев-младший открыл в Якутии одну из величайших горных цепей, назвав ее хребтом Черского. Так плохо в те годы знали северный край. И по нему-то предстояло двигаться в одиночку велосипедисту Травину.

Как бы то ни было, Глеб радовался повороту на восток. То, к чему он так готовился, началось. Ничто не омрачало его настроения: велосипед служил исправно, здоровье отличное. А там, на Камчатке, ждала удивительная девушка, сказавшая тогда в Петропавловске, на пирсе:

— Когда тебе будет особенно трудно, ты обязательно думай о нас, о твоих петропавловских товарищах, обо мне. Мы все будем тебя очень ждать.

Ждет! Горячей волной прошла по сердцу радость. Хорошо спешить, когда тебя ждут!..

Зима в Мурманске много теплее сибирской. Да и полярная ночь, начавшаяся с ноября, далека от того, что он представлял по многочисленным описаниям — серые туманные сумерки, а в полдень и вовсе светло. Только сполохи северного сияния удивляют своей необычностью.

Внимательно изучив карту Кольского полуострова, посоветовавшись со старожилами, Глеб решил двинуться на Архангельск по берегу.

…Вот и скрылись за спиной огни Мурманска, мигнул в последний раз луч маяка. Так буднично начался полярный маршрут спортсмена. Подогретый Гольфстримом, океан дышал сыростью, без устали катил в неведомую даль свинцовые волны. Льды, чувствовавшие себя в этом краю в гостях даже зимой, жались в устьях речушек. Снег на самом берегу тоже не держится — убит прибойной волной, смыт частыми моросями, сдут ветрами. Сугробы только в тундре, в заветренных местах, в расщелинах, а рядом-голый обледенелый гранит.

«Вело-пеше-пробег», — чертыхался про себя Глеб, слезая с машины через каждые сто-двести метров, чтобы обойти очередное препятствие.

Пустынно. Тресковый сезон кончился, рыбацкие станы, с соляными складами, бараками, пристанями и небольшими рыбозаводами пустовали.

Прибрежные скалы, высокие и обрывистые, постепенно снижались, кое-где выходя в море срезанными мысами или отмелями. Чем дальше на восток, тем дорога легче. Пологий берег Беломорского горла в некоторых местах так слит со льдом, что отличить, где море, где суша, можно по торосам. До восточной стороны горла каких-то четыре десятка километров… И как всегда, неожиданное «но». Торосистый припай, нарастающий постепенно с обоих берегов, еще не сошелся — в середине пролива зияли трещины и полыньи. Прежде чем сделать очередной шаг, приходилось прощупывать снег и осторожно перебираться по качающимся под ногами льдинам…

Но как ни труден путь, а через пятнадцать дней велосипед Травина уже катил по заснеженной набережной Архангельска. Город начался лесопильным заводом, штабелями леса, раскинувшимися на десятки километров вдоль Северной Двины. Параллельно реке тянулись улицы, пересеченные множеством коротких переулков. Планировка ленинградская, только дома в большинстве деревянные, из северной сосны.

По улице Павлина Виноградова — главной городской магистрали — звенели трамваи.

«Смотри-ка, наоборот ходят», — удивился Глеб левостороннему, на английский манер, движению транспорта.

У здания крайисполкома бряцал на лире полуголый мраморный мужчина, слегка задрапированный в римскую тогу.

«Михаил Васильевич Ломоносов, — прочел Травин на постаменте. — Вот каким вас спортсменом изобразили, Михаил Васильевич, закаляетесь?».

В исполкоме заинтересовались оригинальным путешественником. И не только заинтересовались. Понимая, с чем он столкнется, оказали необходимое содействие. Это традиционная черта города отважных поморов — встречать и провожать полярных следопытов. Если бы стольких он встретил, скольких проводил в полярные льды…

Травина снабдили легкой и вместе с тем очень теплой меховой одеждой, выдали новые карты, пополнили запас шоколада. В сумке-мастерской прибавилась инструмента. В удачу похода мало кто верил, но желали ее все…

Нет, не оставались люди безучастными к смелому спорт смену, пославшему вызов северной природе. И в этой дружеской поддержке он черпал уверенность, столь необходимую перед свершением всякого серьезного и опасного дела.

книга травин1Камчатский областной совет физкультуры и спорта вручил спортсмену личный вымпел

Первая задача — пробраться на Печору была осуществлена за три недели. На этом участке зарегистрировано четыре пункта: Холмогоры, Пинега, Лешуконское и, наконец Усть-Цильма на Печоре (27.XII).

От Архангельска двигаться было сравнительно просто — почтовая дорога, которую по старой памяти еще называли «Столичной»: болотистые места замощены бревнами, мосты, насыпи… Часто попадаются большие села, плотно застроенные высокими домами, с непременной площадью в центре и с пашнями за околицей. Через леса, в которых лиственница перемежалась с сосновыми борами, пробита просека. Здесь же тянулась телеграфная линия.

Но вот позади крутые берега Мезени. Дорога еще есть, но ее тоненькая ниточка то и дело рвется проталинами, разливами невидимых под снеговой шубой болотистых речек и речонок, заторами льдин, взломанных напором ключей. Все мельче и реже селения, все дремучее лес. Пройдя низины, просека стала подниматься — начались отроги Тиманского хребта, водораздела бассейнов Мезени и Печоры. Глебу приходится часто слезать с велосипеда, взбираясь по крутым подъемам, обходя обрывы. В одном распадке он наткнулся на заимку. На берегу озера, окруженного лесом, стояло несколько строений. Большой двухэтажный дом, срубленный из толстых, почерневших от времени и сырости бревен, с высоким крыльцом, украшен флюгером, резным карнизом и наличниками.

Хозяин, краснолицый кряжистый старик, принял путника приветливо.

— Гляжу и думаю, что за чудо-юдо о двух колесах, — говорил он, дивясь на машину, — тонка, а сколько несет!

В просторной чистой избе, опоясанной деревянными лавками, с необъятной русской печью в углу и полатями над дверью, разговорились. Первые вопросы Глеба, как обычно, о дорогах.

— Ты, парень, в самую точку попал. Я ведь из бывших почтальонов. От Мезени до самой Усть-Цильмы круглый год через Тимак гонял во всякую погоду, днем и ночью. Зимой, конечно, легче, зато летом — лошадь по пузо вязнет, комары, мошка. А перевалы! Шестнадцать ведь гор на пути. Влезешь наверх, а там опять в болото. Неделю назад ехал — гатили, а сейчас топь — засосало, значит, бревна-то. Дорогу эту еще перед японской войной строили. Подрядчик — такой фармазон, станционные домики как игрушки понаставил, чтобы начальнические глаза радовались, а дорога — одна видимость.

…Значит, на Тихий океан стремишься. Вояж славный. По нашим сказкам выходит, что мезенцы еще в старину ходили чуть не до Чукотского носа, а на Грумант, на Новую Землю — так это бессчетно. Лет тому тридцать приходила сюда заморская экспедиция на пароходе «Виндворт», на полюс собирались. Давай наших вербовать. Двое согласились. Дело встало за урядником, не пускает.

«Не могу, — говорит, — полюс он за границей, надо специальный паспорт».

А ребятам подработать охота — зяблый год был, посевы вымерзли. Пошли к губернатору.

— Так и так, ваше превосходительство, на полюс собираемся, а урядник препятствует. Выдайте нам такие паспорта, чтобы можно за границу отправиться.

Губернатор разобрался что к чему.

«Ладно, — говорит, — поезжайте».

А те ни в какую.

«Прикажите, ваше превосходительство, выдать нам виды, а то на полюсе заграничный урядник арестует».

Понимаешь, никак не могли поверить, что есть такое место, чтобы без урядников… Эту сказку-быль я тебе к тому рассказал, что нонче вам, молодым, при новой власти на любую сторону путь открытый… До Печоры тебе будет ехать не мудрено. Дорога пробита, держись телеграфной линии.

Ехать бы действительно просто, но помешал снегопад. Попал в него Глеб, когда уже перевалил Тиманский кряж. Дорогу завалило рыхлыми сугробами. Если бы не просека и не телеграфная линия, можно легко заплутать в лесных дебрях. Глеб пытался, как было в Сибири, спускаться на лед, на речки, но и на них — пухлая вата. Пришлось в одном из сел добыть широкие охотничьи лыжи, две пары: на одной шел сам, а на другой тянул за собой велосипед.

В Усть-Цильму — большое село, раскинувшееся на правом берегу Печоры, Травин добрался в конце ноября. Здесь он сшил себе палатку и две пары трусов из оленьей замши. Отметив новый, 1930-й год, он двинулся по печорском у льду на север, к морю.

Печора уже около Усть-Цильмы в два километра шириной, а ниже разливается еще вольготнее. Но чем севернее, тем тоскливее ее берега. Леса сменяются рощицами корявых деревцев, а затем тундрой. Веером, из десятков проток, выходит река в Баренцово море. В ста километрах от устья, в крошечном поселке Белощелье, Глебу была поставлена печать, можно сказать, с исторической надписью:

«Временная организационная комиссия Ненецкого округа». Теперь на этом месте расположен город Нарьян-Мар — «Красный город», центр Ненецкого национального округа, крупный порт.

А тогда председатель оргкомитета по современным понятиям даже рабочего места не имел: вся власть на ходу, бумаги в кармане.

— Как бы не ошибиться, — говорил он, отыскивая печать при неверном свете спички, зажженной Глебом, — керосина, понимаешь, не завезли. Лучше бы на завтра это дело отложить.

— А что изменится завтра?

— Как что? Ночь кончается.

И действительно, на следующий день впервые после долгой полярной ночи показалось солнце. Сначала над темно-серым горизонтом возникли огненно-желтые полосы. Словно зарево далекого пожара, охватили они часть неба — и вдруг из пламени выскочил приплюснутый, и оттого кажущийся непомерно широким, красный солнечный диск. Он почти тотчас исчез, а вскоре погасло и само зарево. Но все-таки свершилось: давящая все живое ночь побеждена!

С каждым днем солнце поднималось выше и все дольше держалось на небе. Но оно не было похоже на старое доброе солнце, какое Глеб привык видеть. Нет, красное, зловещее. А однажды вдруг появились сразу два солнца. Одинаковые красные шарики подпрыгнули над снежными наметами тундры, словно подброшенные рукой невидимого жонглера. Затем они начали сближаться и — вот уже слились в один огненный шар…

Потрясенный велосипедист не скоро вспомнил, что о подобном явлении «ложного солнца», так называемом «гало», возникающем как результат преломления солнечных лучей в атмосфере, он когда-то читал.

Глава 2. Школа выдержки

В ОДНОЙ из печорских проток Глебу попался полуразрушенный лесопильный заводик. Впереди искрилось застывшее море, а справа — бескрайняя скатерть Болшееземельской тундры. Через нее-то и рассчитывал пробиться велосипедист к Югорскому шару. Хорошо бы приспособить машину к движению по рыхлому снегу. Задержавшись на лесопилке, он занялся переоборудованием велосипеда.

Главное в придуманной им конструкции — так называемые «коньки-лыжи». Переднее колесо велосипеда он поставил прямо на лыжу, которую прикрепил на вилке. Заднее — ведущее — имело пару лыж. Они располагались с боков, по обе стороны колеса и чуть выше шины, упиравшейся благодаря этому в снег. Для того, чтобы лыжи шли и по льду, Глеб вбил в полозья лезвия, приспособив для этой цели куски старых поперечных пил.

Теоретически все казалось правильным. Конструктор считал, что сможет ехать даже под парусом. И в самом деле, на льду это довольно громоздкое сооружение — «велосани», говоря по аналогии с аэросанями, пошло довольно хорошо. Но на берег не выйдешь: как рыхлый снег, так ведущее заднее колесо прокручивается, буксует. Очевидно, его сцепление со снегом перекрывается торможением лыж. Изобретение оказалось неудачным. Жаль потерянного времени…

Шел февраль, день прибывал, можно учитывать кое-какие видимые ориентиры. На морской карте их наставлено немало: приметные скалы, мысы, возвышенности, становища, часовни и даже кресты. Тот, кто ставил их над могилами товарищей, даже и в таком случае проявлял заботу и о живых: если встать лицом к надписи на кресте, то перед тобой будет восток, позади — запад, а концы перекладины направят соответственно на север и юг.

Возле берегов — россыпь мелких островов и скал, тянущиеся в море мысы. Но первые же десятки километров показали, что определяться по островкам очень трудно. То они засыпаны снегом, то сливались с грядами торосов или с прибрежной тундрой. Отсчитывая километраж по циклометру, Глеб кружил по извилистому берегу от ориентира к ориентиру, сверяясь с картой. На компас глядел не часто. Его роль отлично выполняет путевой флажок на руле. Он всегда натянут ветром и имеет определенный угол к движению велосипеда. Остается мимоходом следить за этим углом. Но самое трудное, настоящая беда — это рыхлый снег. В низинах можно утонуть. Движение исключительно медленное, в иные дни по десять-пятнадцать километров. Неважно и с питанием. Промышлять тюленей он еще не научился, а запас галет и масла, взятый в Усть-Цильме, кончался.

На мысу, расположенном против острова Песякова, узкого и длинного, вытянувшегося параллельно берегу, Глеб встретил становище ненцев (печать — «Большеземельский кочевой самоедский совет»).

Велосипедиста окружили люди, одетые в просторные меховые одежды, с румяными смуглыми лицами. Председатель совета на ломаном русском языке объяснял, что такую же машину он видел в прошлом году в Архангельске, куда ездил на большое собрание… Он даже попробовал взобраться на велосипед, чтобы пояснить сородичам принцип движения на нем, но не удержался, вызвав своим падением дружный смех.

Глеб немало прочел о Севере, о его народах, несчастных-де уже по той причине, что живут в Арктике. А перед ним были веселые, жизнерадостные люди, одетые в самобытное красивое и удобное платье, трудолюбивые и гостеприимные.

После ужина и рассказов о Большой земле спортсмен стал держать совет, как лучше пройти на Югорский шар.

Председатель, внимательно разглядывавший его карту, ткнул пальцем в остров Долгий.

книга травин2На северной трассе

— Через него иди, морем. Держись дальше от берега, там лед ровнее и снега меньше. Рыбы тебе дадим.

Так и решили. Глеб спустился на лед. Но опыта движения по полярному льду у него еще нет. Снежные заструги и торосы, мокрая наледь — «рассол», трещины — все это преодолевалось с очень большой затратой сил.

Вечерний отдых теперь поистине заслуженный. У Глеба с собой палатка-восьмиклинка, сшитая из двойной бязи. Основанием для нее служит велосипед. Поставит спортсмен свою верную машину по направлению движения, колеса зароет в снег, а на седле укрепит насос. Получалась мачта, на которой растягивалась вкруговую палатка. Засунет в один торбаз обе ноги, другой под бок, под голову — куртку. И, не снимая мехового комбинезона, вытягивается вдоль велосипеда. Иногда даже свечу зажжет. Светло и тепло. Растяжимо понятие о комфорте…

Но недаром говорят: хорошо то, что хорошо кончается. Как-то проснувшись, путешественник обнаружил, что не может пошевельнуться в своей постели: примерз ко льду, да еще спиной. Ночью, по-видимому, где-то рядом образовалась трещина. Выступившая морская вода намочила одежду, которая, застыв, превратилась в ледяной склеп.

Втянув руки из широких рукавов под куртку, Травин с трудом добрался до закрепленного на поясе ножа и, двигая одной лишь кистью, начал методично обивать себя массивной ручкой. Освободив рукава, принялся работать уже лезвием, окалывая лед вокруг туловища…

Наконец, смог сесть — на спине, как ранец, повис кусок выколотого льда. Оставалось выручить ноги, вернее торбоза. Поспешил ли он или сказалось утомление, только последнюю операцию провел менее аккуратно. Когда поднялся, лед оказался усыпанным шерстью и даже клочками кожи.

О сне уже не приходилось думать: страх обморозить ноги гнал на восток, к жилью. Но ориентироваться в открытом море, когда береговая линия тонула то в тумане, то в предвечерней мгле — дело сложное.

Иногда Глебу казалось, что он уже не в море, а в тундре. Для того, чтобы разобраться, приходилось разгребать снег до самого льда. Туго пришлось ему в эти дни. Выручил случайный нартовый след. Следы попадались и раньше, но спортсмен уже познакомился с обычаем ненцев — в каждую поездку прокладывать новый путь. Такая колея могла увести за сотню километров и в любой момент оборваться. Но сейчас он решил попробовать, тем более что след совпадал со взятым им направлением. Глеб шел более суток, пока не увидел остров, а на нем — дымок. Обострившийся слух перехватил собачий лай. Это был остров Долгий.

Неожиданный приход и необычный вид длинноволосого человека с «железным оленем» напугал хозяев чума — ненцев. «Келе-дух!» — решили они. В самом деле, блестящий изогнутый руль с трехцветным фонарем чем не рога неземного творения?

«Дух» между тем быстро разулся и принялся стаскивать комбинезон. Вытертый и смерзшийся, с многочисленными дырками, он словно прирос к нижней одежде. Раздевшись догола, Глеб выскочил на улицу и стал торопливо растирать тело, лицо и особенно ожесточенно — большие пальцы ног. Они совсем белы. Он их тер, мял, толкал в снег… Вот они загорелись, заныли, но самые кончики оставались по-прежнему нечувствительными.

Рассмотрев сброшенные незнакомцем, прохудившиеся торбаза и потертый пыжиковый комбинезон, старик, по-видимому, глава рода, покачал головой: ему стало ясно, что «дух» — это занесенный к ним каким-то несчастным случаем путник. Он бросил в темный угол чума, где затаились остальные члены семьи, короткую повелительную фразу — и вскоре пожилая женщина поставила перед Травиным поношенные, но еще прочные торбаза.

— Надевай.

Общеизвестна удивительная отзывчивость людей Севера, их бесхитростность и радушие. С каким вниманием отнесется северянин к попавшему в беду человеку! Он не станет допытываться, кто и что ты, нет, просто примет, накормит, просушит одежду. И будет терпеливо и деликатно ждать твоего рассказа…

Несколько дней пробыл Травин в стойбище на островке. Задерживали обмороженные пальцы. На них страшно взглянуть — распухли, посинели. Не началась бы гангрена…

И вот еще раз ненцам пришлось принять человека за «келе». Вынув из ножен остро отточенный нож, гость принялся обрезать концы своих потемневших пальцев. Операцию он завершил несложной перевязкой, смазав раны глицерином, который хранил для велосипеда.

После операции Травин решил немедленно идти через Хайпудырскую губу к селению Хабарову, вблизи которого располагалась радиостанция Югорский шар. Ненцы снабдили его на дорогу легкой малицей, дали тюленины и вяленой рыбы.

От Долгого до Хабарова — пустяки, что-то около ста километров, но это, пожалуй, самая тяжелая сотня на всем пути. Особенно трудно утром. Первые шаги — пытка. Остановиться страшно: ступни словно чужие, боль непрерывно спорит с волей. Но все же она, воля, заставляла кровоточащие ноги двигаться вперед: раз идешь, значит и дальше можешь идти; сделал шаг, обязан и второй… Длительный отдых теперь грозил гибелью — либо замерзнешь, либо гангрена…

Иногда на ходу он словно терял сознание. В памяти возникали отрывочные картины детства.

…— Что же ты, брат, на четвереньках? — говорит трехлетнему сыну прибывший с действительной солдат Леонтий Травин.

Глеб, краснощекий крепыш, сидя на отцовских коленях с большой городской баранкой во рту, не отвечает ни слова. Это так здорово — сидеть на коленях, главное — высоко.

Глебу всегда приходится задирать голову: ходить он еще не умеет и в избе, и на улице передвигается только ползком.

— Что за болезнь прицепилась? — сетует мать, собирая на стол. — Говорить рано начал, вроде бы здоров, а на ноги никак не поднимается.

Глеб внимательно прислушивается к разговору родителей и искоса поглядывает на отца. Он очень боится, что этот бородатый дядя в серой суконной гимнастерке, с такими вкусными кренделями, вдруг скажет:

«А ну, слазь!».

Но отец молчит, у него свои заботы. Замолчала и мать, понимая его невеселые мысли.

— В город пойдем, в Псков. А, ползунок? — обращается вдруг отец к Глебу. — Только вот как, оба безногие? — невесело шутит он.

А назавтра происходит необыкновенное. Мать идет с водой от колодца.

— Мам, а мам, — окликает ее сидящий на траве Глеб. — У меня есть ножки.

— Ножки-то есть, да вот, напасть, ходить ими не умеешь.

— У-умею. — Глеб встает и, потоптавшись, словно пробуя крепость ног, делает несколько шагов.

— Леонтий, скорее сюда. Глеб пошел! — кричит мать.

А малыш ступит раз-другой и победоносно оглянется.

— Ай да Илья Муромец! — смеется отец, хватая Глеба на руки. — Сидел, значит, сиднем тридцать лет и три года и поднялся, как нужда пришла…

Резкая боль в ноге, словно удар тока, возвращает путника к действительности. И снова холод, лед и одиночество…

Когда на горизонте показались прибрежные скалы Югорского полуострова, Травин почувствовал, что запас сил иссякает. Он не может сейчас сказать, как шел, вероятнее всего полз. Из полуобморочного состояния вывело тявканье и урчание. Кто-то хватал его за торбаза, за малицу и даже за волосы.

«Собака?» — Травин поднял голову — в сторону отпрыгнул небольшой с белым пушистым хвостом зверь. Песец!»

Ослабевший человек и наглый, но трусливый зверь, кравшийся за ним, по-видимому, уже давно пристально следили друг за другом. Травин, вынув нож, лег на снег и замер. Песец подумал, что человек безопасен, и снова подбежал вплотную. Ошибка стоила ему жизни…

Но где же Хабарово? По карте должно быть тут, рядом. Оставив на берегу велосипед и ружье, Травин пополз дальше. Час, два… Порыв ветра донес откуда-то аромат свежею хлеба. Галлюцинация? Нет, с каждым шагом хлебный дух настойчивее, ядренее.

Я уже говорил, что запас сил у путника иссякал, но кто знает, где он — предел этих последних сил у человека?! Травин увязал в снегу, падал, поднимался, но шел и шел за своим невидимым, но верным проводником…

Хабарово представляло что-то похожее на торгово-продовольственную базу: склад госторга, пекарня… Госторговцы, увидев состояние незнакомца, сделали ему перевязку и, разыскав велосипед, повезли на радиостанцию.

Пуржило, но собаки, не сбавляя темпа, мчались по хорошо укатанной дороге. Показались высокие фермы радиомачт. Зимовщики — начальник, радист, моторист и врач были чрезвычайно поражены, когда в дверь вместе со снежными космами пурги ввалились соседи из Хабарова с больным незнакомцем, державшим в руках велосипед.

«Сегодня к нам прибыл путешественник на велосипеде Глеб Травин, — отстукивал на морзянке радист. — У него обморожены ноги. Оказана первая помощь».

— Это какое-то безумство, а не спорт, — ворчал медик, бинтуя кровоточащие пальцы.

— Никчемное геройство, — прямо и резко уточнил пожилой начальник зимовки. — Мальчишество.

Понятно, несмотря на все заботы, Травин чувствовал себя неловко. Каждый день мораль и перевязка — сразу два мучения. Кроме того, терзала мысль, что находится на положении иждивенца.

Спортсмен твердо решил, как подживут раны, продолжать маршрут. Через десяток дней он уже занялся велосипедом.

— Куда собираетесь с такими ногами? — убеждал врач.

— Вы же сами говорили, что гангрены я избежал потому, что находился постоянно в движении. Вот и дальше пойду. Получится что-то похожее на лечебный курс, — отшучивался Травин, собирая машину. — Думаю на Вайгач съездить, на радиостанцию.

— На Вайгач?!. Ну, знаете, — развел руками врач.

* * *

Отпраздновав на Юшаре, как ласково называли свою станцию зимовщики, Первое мая, поблагодарив за помощь, Травин отправился по льду через пролив Югорский шар на остров, на северной окраине которого расположена радиостанция.

Снова один на один с суровой пустынной землей. В зимнее время всего-то населения на Вайгаче две-три ненецких семьи. Кочуют, как правило, в его северной части. Голый, плоский и какой-то безликий остров. Даже широко распространенных на севере крестов и гуриев — каменных небольших пирамид — не видать. Единственное строение — это домик, поставленный давным-давно экспедицией военного гидрографа Варнека. Он находится на южном берегу, в бухте, названной именем ученого. Здесь Глеб переночевал.

Остров вытянулся напрямую с севера на юг немногим более чем на сто километров. Для поездки Глеб выбрал его восточную, карскую сторону, менее изрезанную. Он считал, что на дорогу уйдет не более двух-трех дней…

Все тело было наполнено бодрящим ощущением весны. Правда, не видать еще ни ручьев, ни проталинок. Но жесткийй панцырь наста уже просел и на возвышенностях покрылся чешуйчатыми, сияющими под солнцем зеркалами. Тепло. В полдень можно переходить на облегченную одежду.

Глеб жал на педали, стараясь не терять из вида излома береговой полосы — главного ориентира. Вдруг в привычной музыке шуршания скатов он уловил под ногой какой-то иной, тревожный звук. Спешился, осмотрел передачу. Все ясно — лопнул левый педальный шатун, очевидно, сказалась перегрузка велосипеда. Сложность в том, что в запасе такой детали нет. Надо спешить к радиостанции, там будет легче что-либо придумать.

Но ускорить движение не удавалось — машина вышла из строя. Дорога, на которую велосипедист намеревался потратить два-три дня, растянулась на целую неделю. Вот и высунувшийся в море мыс — Болванский нос, самая северная точка острова. Существует легенда, что на этом мысу главный идол стоял. Сюда ненцы не только с Вайгача, но и из Большеземельской тундры, с Ямала приезжали поклониться. Еще несколько десятков километров западнее, на другом мысу, — радиостанция «Вайгач».

Снова изумленные лица, снова расспросы. Как же! Человек с материка и со сломанным велосипедом. Зимовщики поймали около месяца назад радиограмму с Югорского шара о прибытии Травина, но приняли это сообщение за апрельскую шутку соседей. И вот спортсмен здесь.

Глава местной власти, степенный ненец Георгий — становище находилось рядом с мачтами рации — начертал в регистраторе свою подпись — две печатные буквы «Г. Т.» и дату — 24 мая 1930 года. Затем, подышав на печать, вырезанную из моржовой кости, пришлепнул красный оттиск:

«Вайгачский островной Совет».

На станции Глеб узнал новость. Пришла радиограмма с известием, что в Югорском шаре побывал ледокол и высадил там геологов и что в ближайшее время ожидается приход Карской экспедиции.

Карские экспедиции — групповые транспортные рейсы из Архангельска в устья Оби и Енисея являлись важнейшим мероприятием в развитии советского арктического мореплавания. Начаты они были по инициативе Владимира Ильича Ленина. Первый караван организовали в 1920 году для переброски сибирского хлеба голодающему европейскому северу страны. Для этой экспедиции с трудом собрали около двух десятков разношерстных изношенных судов. Но задание республики моряки выполнили — доставили в Архангельск две тысячи тонн хлеба, много сала и масла, С тех пор Карские экспедиции формировались ежегодно, обслуживая промышленными товарами север Западной Сибири до Енисея и вывозя хлеб, пушнину и лес. В экспедиции текущего, 1930 года уже участвовало более пятидесяти транспортных кораблей. Основная масса судов шла в Игарку, в новый советский арктический порт, за лесом. Движение в ледовых условиях обеспечивали ледоколы «Ленин» и «Малыгин». Экспедицию возглавлял известный полярный гидрограф Николай Иванович Евгенов.

Глебу надо бы спешить назад, на юг острова, посоветоваться с полярными моряками о дальнейшем выборе пути, а тут как назло авария. Мастерская на рации беднее, чем в его саквояже, самое ценное что там есть — это походный горн. Потолковав с мотористом, он решил сам отковать средник шатуна. Познания, приобретенные в псковской механической мастерской, пригодились. Деталь, изготовленная из куска подручного металла, не казалась изящной, но размерами вполне соответствовала поломанной. Самое трудное, пожалуй, нарезать резьбу. Но смекалка и здесь выручила. Вместо метчика Травин рискнул использовать саму педальную ось, и получилось очень удачно. Новая педаль на «техническом совете» радиостанции была признана надежной.

Закончив сборы, Глеб отправился в стойбище попрощаться с оленеводами. Но что за странная картина? Все население толпилось у костра. Возле огня сидел пожилой ненец с широкой костью в руке. Время от времени он совал ее в костер, затем внимательно осматривал.

— Что это? — обратился Глеб к мотористу.

— Гадают, куда оленей гнать на лето, — мрачно ответил парень. — Это оленья лопатка. Вот треснет на огне — и результат готов: куда трещина — в том направлении и табун гони… А ведь каждый день рассказываем, что в стране происходит и за рубежом…

Старик выхватил кость. Послышался ропот.

— Трещина на Болванский нос показала, — комментировал моторист.

— Опять шаманишь! — ворвался в круг председатель Георгий. — Хочешь снова, как в прошлом году, на наст оленей пригнать, — гневно говорил он старику. — На радиостанции сказали, что снега будет мало на западном берегу. Советская власть никогда не обманывает, не то что твоя лопатка.

Старик что-то пытался возражать, но авторитет председателя быстро взял верх, и гадальщик, со злостью бросив кость в огонь, пошел к чуму.

В этот же день Травин направился в обратный путь, к Югорскому шару.

* * *

Бухта, названная именем Варнека, врезается в Вайгач как раз напротив поселка Хабарова. Когда Глеб шел на север Вайгача, берег был пуст, сейчас же здесь белели палатки. Возвышались под брезентом штабеля мешков и ящиков. Это был лагерь промышленной геологической экспедиции, первой на этом клочке земли. Уже начались съемки, бурение, взрывные работы. Каждый взрыв обнажал сероватые, пробитые ледяными иглами вечной мерзлоты горные породы. Травин познакомился с геологами.

— Оставайтесь с нами, — предлагал начальник.

— Нет, я уже на Камчатке решил жить, там, кстати, богатств такого рода не меньше. Да и пройти осталось сущие пустяки…

— Ну да? тридцать тысяч километров, если считать по берегу, — уточнил геолог…

Назавтра Глеб направился в Хабарово, чтобы выяснить у радистов время прибытия Карской экспедиции.

Крошечное сельцо сейчас было шумным и многолюдным. Сюда, для сдачи пушнины, добытой за зиму, один за другим приезжали с семьями оленеводы и охотники. Ставили остроконечные чумы и начинали торг. В обмен на меха мешками закупали сухари, плиточный чай, табак, брали винтовки, патроны, посуду, мануфактуру. И каждый глава семьи шел первым долгом в кочевой Совет, расположившийся в бывшей часовне с кумачевым знаменем на штыре. Садились прямо на пол и, спустив до пояса верхнюю одежду, начинали разговор. Главная тема — коллективизация.

— Работать вместе, помогать друг другу, школы-интернаты строить, — говорил недавно побывавший в Архангельске председатель. — Советская власть даст нам боты с моторами, поставим дома большие, электростанцию. Электричество, как солнце, даже лучше — оно и в полярную ночь светит.

— Баню построим. Будем бороться с болезнями, с грязью, — прозвучал высокий голос.

Собравшиеся обернулись к стоявшей у стены кареглазой девушке.

— Правильно, товарищ фельдшер, — подтвердил председатель.

Травин уже знал, что эта девушка прибыла сюда вместе с геологической экспедицией. Геологи направились на Вайгач, а ее оставили в Хабарове для организации постоянного медицинского пункта.

— А «железные олени» будут? — крикнул кто-то помоложе, глянув на далекого гостя.

Слава о том, что Травин пересек зимой на «железном олене» Большеземельскую тундру, уже гуляла по всем становищам. Когда велосипедист вернулся с Вайгача, то о его походе рассказывали с такими подробностями, словно кто-то сопровождал каждый его шаг, начиная с устья Печоры. Это действовал «беспроволочный телеграф» передачи из уст в уста новостей в бескрайних пространствах тундры.

— Я для того и еду на велосипеде по вашему краю, — вступил в беседу Глеб, — чтобы все северяне могли видеть, какая хорошая машина — велосипед. И, конечно, у вас много будет таких машин. В Москве, в Харькове заводы уже начали выпускать тысячи велосипедов или, как вы говорите, «железных оленей».

— О-о, целые стада! — рассмеялся любопытствующий, — ягеля такому олешку не надо…

— А следом за велосипедом придут мотоциклы, аэросани, вездеходы — продолжал Глеб. — И вы научитесь управлять ими.

Молодое — к молодому тянется.

Пока в Совете велись обстоятельные беседы, Травин приглядывался к фельдшерице и, наконец, подсел к ней:

— Вас как звать?

— Клава… то есть Клавдия Васильевна, — поправилась фельдшерица.

— А я, Глеб Травин, командир запаса, спортсмен.

— Я слышала о вашем переходе. Кажется, в каком-то журнале читала сообщение о вас. По совести сказать, не поверила.

— Хотелось вам на Север?

— Конечно, — загорелась девушка. — Я приехала по направлению Комитета Севера при ВЦИКе. Но дела пока идут неважно… Главное, нет подходящего помещения под меддпункт.

— Так где же ваш пункт? Пойдемте, посмотрим.

Вопрос этот Глеб задал больше для вида. В Хабарове всего пять избушек, склад и часовня, в которой они сейчас находились. Этот «храм» имел любопытную историю. Лет пятьдесят назад сюда прибыли из Соловков семь монахов-миссионеров с целью просветить заблудшие души северян в обмен на меховую дань. Ненцам было недосуг заниматься своим «спасением». В Хабарове они бывали только тогда, когда приходил корабль купца Сибирякова, того самого, который снаряжал экспедицию Норденшельда на судне «Вега», об этом речь впереди… Вместе с ненцами занимались торговыми операциями и монахи. Как-то священнослужители закупили в качестве «христовой» крови не пару бутылок традиционного кагора, а целую кладовую спирта. Теперь им стало не до треб… И вот, рядом с Хабаровым, одна за другой, в эту зиму появились шесть могил. История умалчивает — то ли спились и сгорели от спирта святые схимники, то ли свалила их цинга. Могилы седьмого нет, хоронить его, видно, было уже некому.

В монашеской избушке и разместили пока медпункт.

— Ну что ж, вымыть, выскоблить — это ваше дело, — говорил Глеб, пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о притолоку. — А печку и прочее попытаюсь оборудовать.

Рядом с пекарней валялись старые кирпичи. Глеб перетаскал их к медпункту, намесил глины и принялся за работу. Через три дня мастер, фельдшерица и пекарь опробовали печь. Дым пошел вверх, в трубу, — это было, по словам Клавы, самым главным. Затем Глеб из старых ящиков сбил полочки для медикаментов, сколотил стол и даже нарисовал вывеску:

«Медпункт».

Клава, пригласив в помощь двух девушек-ненок, навела в избушке идеальный порядок.

Стоял полярный день. Круглые сутки кружилось по небу солнце, освещая и согревая бурную жизнь прибрежной тундры. Тонко пахла полярная сирень. Желтым пламенем горели крупные маки, голубели поля незабудок, белели, розовели тысячи различных ярких цветов.

Все побережье заполнено стаями пернатых: гусей, уток, куликов, куропаток. Носились над волнами красноносые, с виду неуклюжие тупики, стремительные белокрылые чайки, хромоногие гагары. Все это гнездится в отвесных скалах или просто на сухих холмах в самой тундре. Бескрайни дали, прозрачен воздух, как осколки неба, — озера…

В августе полностью очистился ото льда Югорский шар. Торопливо поспевали ягоды. Пройдешь по тундре — следом тянется сиреневая полоса от раздавленной голубики. Налилась соком оранжево-красная морошка. Над карликовыми березками поднялись шляпки подберезовиков и сыроежек.

Пришла, наконец, долгожданная телеграмма, в которой сообщалось, что ледокол «Ленин» — база Карской экспедиции, прибыл в Югорский шар и находится у южной оконечности Вайгача, в бухте Варнека.

Глеба мучили обмороженные пальцы, раны на них часто открывались, но оставаться в Хабарове до полного выздоровления он не мог: срывались все графики пробега. Спортсмен решил снова направиться на Вайгач, надеясь побывать на ледоколе и посоветоваться там о лучшем варианте маршрута.

Лодки в Хабарове не было, Глеб за неделю сбил из старых досок небольшой бот с мачтой. На нем он намеревался переправиться через пролив.

— Сообщите, пожалуйста, морякам, чтобы подкинули медикаментов, — обратилась с последней просьбой фельдшерица. — Вот здесь список. И берегите свои ноги…

Провожало велосипедиста все население поселка — русские и ненцы. У многих дрогнуло сердце, когда сшитый из мешковины косой парус заплясал над волнами, лавируя между льдинами. Казалось, сейчас пенистый вал захлестнет ботик. Но сильная рука крепко держала шкоты, кормчий менял галс, и крошечная посудинка, подпрыгивая, благополучно взбегала на гребень волны…

* * *

Добрался человек с «железным оленем» до Вайгача или нет? Через несколько дней с Юшара пришла успокаивающая весть. Радист ледокола «Ленин» сообщал своему коллеге на берегу, что к ним на судно прибыл с велосипедом спортсмен Травин.

Глеб в эту минуту стоял, вытянувшись по-военному, перед начальником экспедиции Н. И. Евгеновым, докладывая о себе.

Это было довольно интересное и, если бы другая ситуация, даже забавное знакомство. Опытнейший полярный деятель, автор первой лоции Карского моря, участник всемирно известного плавания через арктический бассейн на судах «Таймыр» и «Вайгач» в 1913–15 годах, с удивлением слушал рассказ молодого и похоже очень самонадеянного спортсмена, взявшего на себя задачу за год-полтора пересечь Арктику на машине, менее всего приспособленной для движения по Северу.

— Итак, вы хотите проделать арктический поход, который, мягко выражаясь, можно назвать фантастическим как по организации, так и по транспортным средствам?

— Почему фантастическим? Насколько помню, велосипед стоял на вооружении последней экспедиции Скотта к Южному полюсу в 1911–1912 годах.

— Вот именно «последней». Одна из причин, что она оказалась гибельной для Роберта Фалькона Скотта, отважного и хорошо подготовленного полярника, заключается в том, что он выбрал не те средства передвижения по пространствам Антарктики: лошадей и моторные сани. Что касается велосипеда, раз уж вы о нем напомнили, то в экспедиции Скотта это была просто прогулочная машина для поездок на главной базе. И вообще, зачем вам ссылаться на такие примеры, вы же не исследователь, а спортсмен?!

— Что ж, рассматривайте мой поход как спортивный велопробег по северу Республики. А потом, если говорить по правде, то Амундсен, который тогда всего лишь на четыре недели опередил Скотта в достижении Южного полюса, тоже ведь был скорее спортсмен, чем ученый. Вспомните его слова из дневника о том же путешествии на полюс:

«Наука во время этой маленькой прогулки должна была сама позаботиться о себе».

— Ну, а опыт?

— Пройденный путь — достаточное свидетельство моего умения ориентироваться.

— Вы, молодой человек, начитались романов. Поймите же, баз дальше нет, питания нет. Радиостанция последняя на Диксоне. Я обязан вас задержать, теперь я отвечаю за вашу жизнь

— Если задержите, то усугубите мое положение.

— Вам предлагают остаться, — сделав ударение на «предлагают», Евгенов выжидательно замолчал.

— То есть, бросить сделанное и отказаться от плана, — уточнил по-своему Глеб. Он подумал:

«Хорошо, что не рассказал о своих ногах, тогда бы положение действительно «усугубилось».

— Но ведь девяносто девять шансов за то, что вы погибнете, — сверкнул очками начальник экспедиции. — Только один процент за вас.

— Ну вот, я один и еще один процент — вдвоем-то как-нибудь дотянем, — грустно сострил путешественник.

Николай Иванович попытался повлиять другим приемом, предложив Травину дать подписку, что трудности ему известны, что с ним провели соответствующую беседу и что ответственность лежит на нем самом.

Можно ругать этого спортсмена за несговорчивость, называть безумством идею велосипедного путешествия по Арктике, но в душе нельзя было не восхищаться такой целеустремленностью и отвагой…

— Что ж, в таком случае познакомимся детально с вашим планом. — Евгенов подошел к огромной карте советского сектора Арктики…

— Нет, ни в коем случае не огибайте Таймыр берегом моря, зимой он совершенно пустынен. Не возражайте…. Советую дойти с нашими пароходами до Дудинки на Енисее, а оттуда есть тропа на Хатангу… Далее, о путях к устьям Оленека и Лены. Десять лет назад в этих местах я руководил гидрографическими работами. Я напишу вам рекомендательные письма к некоторым знакомым, живущим в низовьях этих рек.

— Да, Таймыр, — оторвался от карты Евгенов, — это орешек. Вот здесь, — ученый показал на мыс Челюскина, — в 1915 году мы долго стояли во льдах. Могилы товарищей оставили… Лейтенант Жохов, совсем мальчик, перед самой смертью стихотворение написал:

Под глыбой льда холодного Таймыра,
Где лаем сумрачным непуганый песец
Один лишь говорит о тусклой жизни мира,
Найдет покой измученный певец, —

с чувством продекламировал Евгенов. — Эту строфу вырезали на его кресте. Так, запомните, через Таймыр путь только с низовьев Енисея на устье Хатанги, — дал последний совет Николай Иванович. — Желаю удачи. Встретимся ли…

…Встретились они через четыре года.

На ледоколе Глеб познакомился с корреспондентом какой-то французской газеты парижанином Транэном (в экспедиции участвовало много иностранных судов). Журналист предложил на память обменяться визитными карточками. Вот они:


травин табл


От капитана ледокола Глеб узнал, что в нескольких десятках миль, во льдах, стоит пароход «Володарский», который пойдет на Диксон. Туда же пробивается с караваном ледокол «Малыгин». Заручившись разрешением начальника экспедиции, Травин решил перебраться на «Володарском» через открытые воды Карского моря.

20 августа поствлена печать ледокола «Ленин», и велосипедист по штормтрапу снова спустился с машиной на лед… Только вчера — тепло, душ, вкусные обеды, беседы с моряками в роскошной, отделанной красным деревом кают-компании, а сегодня — вой ветра, битый лед, плохая видимость и близкая ночевка в снегу…

На исходе пятнадцатых суток пути по торосистому льду Травин заметил над горизонтом дымок парохода. Вовремя добрался! Через сутки ледяные поля, среди которых застрял «Володарский», начала ломать зыбь — отголосок далекого шторма. Судно, не дожидаясь ледокола, самостоятельно пошло по образовавшимся разводьям к открытому морю. Четырьмя днями позже на горизонте показались скалы острова Диксона.

В морской бинокль можно было разглядеть высокие мачты радиостанции и маленькие домики, белевшие на фоне диабазовых осыпей. Остров вытянулся длинной дугой вдоль таймырского берега, образуя глубоководную внутреннюю бухту.

Сюда через узкий пролив Превен заходят корабли. Здесь снабжаются они топливом и водой, здесь спасаются от штормов.

Взгляните на карту Карского моря, и вы поймете, почему приобрел такое важное значение этот небольшой островок, прилепившийся к северо-западной оконечности Таймыра. Видите, через Енисейский залив он непосредственно связан с великой сибирской рекой — основной транспортной магистралью колоссального хлебного, лесного и рудоносного района нашей страны. Диксонский порт принимает и перерабатывает потоки грузов, идущих морем и рекой. Отсюда расходятся они по побережью и островам центральной и восточной Арктики.

Не менее важено и другое. Мореплавателям, идущим по Северному морскому пути, больше всего хлопот доставляют проливы Карские ворота и Вилькицкого. Они частенько в разгар навигации оказываются забитыми льдом, и тогда движение приостанавливается. Как раз на полпути между этими проливами находится Диксон, с его базой снабжения и ремонтными мастерскими.

Значение этого острова понимало даже царское правительство, которое, вообще говоря, почти ничего не делало для развития Севера. В 1915 году тут была построена радиостанция — одна из самых мощных в то время. Небольшая воинская команда, обслуживавшая станцию, много сделала для расширения наших знаний об этом районе. Здесь служили честные патриоты, понимавшие свой долг. В 1918 году контрреволюционное «Северное правительство» предложило диксонскому гарнизону присягнуть на верность «Единой, неделимой», грозя в случае отказа жестокими карами. В ответ в эфир полетели слова: вас не признаем, присягаем Советской республике, подчиняемся Ленину.

В летопись Диксона вписан и такой факт. В годы Великой Отечественной войны фашистский линкор «Адмирал Шеер», пробравшийся в Карское море, появился неожиданно на траверзе острова. Без предупреждения гитлеровцы открыли огонь, намереваясь вывести из строя порт и радиостанцию.

Ответ диксонцев был столь быстрым и решительным, что пират счел за лучшее ретироваться…

На радиостанции велосипедист Травин встретился с летчиком Б. Г. Чухновским. На Диксоне организовывалась одна из первых баз советской полярной авиации. Самолет Чухновского так и назывался «Комсеверпуть-1».

Борис Григорьевич, занимавшийся ледовой разведкой, подшучивал над спортсменом:

«На каких координатах разыскивать зимой ваш двухколесный вездеход?».

Неподалеку от Диксона, в Енисейском заливе, стоял «Малыгин». Приведенные им транспорты ушли за лесом в Игарку. Молодой полярный город давал первую партию продукции на экспорт.

13 сентября 1930 года Травин побывал на ледоколе, а утром следующего дня он уже на берегу материка, на Таймыре.

Глава 3. Человек и стихия

НЕПРИСТУПНАЯ земля Таймыр, самая северная на Евразиатском континенте. Сколько раз о нее разбивался замысел мореплавателей — проложить вдоль берегов Сибири путь на Восток. Только в 1878–79 годах удалось пройти эту трассу экспедиции, возглавляемой шведским ученым Эриком Норденшельдом, да и то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию совершит лишь полвека спустя, в 1932 году, легендарный «Сибиряков».

Таймыр с уходящей за восьмидесятую параллель Северной Землей, будто глухой стеной, отделял западную сторону полярного бассейна от восточной, деля его судоходную часть почти пополам. В советское время этот колосс был зажат, что говорится, в клещи. В 20–30-х годах началось планомерное освоение арктических морей, С запада наступали Карские экспедиции, а так называемые Колымские и Ленские рейсы — тоже регулярные и крупные транспортные экспедиции — пробивались со стороны Берингова пролива, осваивая Колымо-Индигирский край. Вдоль этих трасс на берегах и по островам создавались гидрометеорологические станции, базы, фактории; порты. Морские «ветки» постепенно удлинялись, приближаясь с двух сторон к Таймыру. Наконец, их сомкнул исторический рейс «Сибирякова». Северный морской путь отныне превращался в постоянно действующую водную магистраль.

Начали осваиваться и сухопутные пространства гигантского полуострова, считай, на два века забытого наукой после выдающегося штурма Великой Северной экспедиции 1733–43 годов. Настолько забытого, что в середине XIX века всерьез обсуждался вопрос о возможности отдать в аренду весь район среднего и нижнего Поенисейя, как совершенно бесполезный и лишь обременяющий казну.

Таймырская земля восхищала Травина примерами доблести Челюскина и Прончищева, Лаптевых и Миддендорфа, она скорее манила, чем пугала…

Сентябрьский утренник наложил серебряную чеканку изморози на уходящее вдаль полотно тундры; на северо-востоке висели голубые снежники отрогов хребта Бырранга. Рядом звонко плескались о гальку волны Енисея, раскинувшегося в этих местах километров на шестьдесят. Все было залито лучами яркого солнца. Лишь иногда по земле пробегали длинные косые тени, отбрасываемые отлетавшими на юг табунами гусей, уток, куликов и других крылатых кочевников.

И вот удача: недалеко от места высадки, на крутом берегу, пара рубленых избушек — по-северному уже селение, станок.

Русские живут на Енисее по три-четыре семьи. Дома и хозяйственные постройки сложены из плавника: ниже Дудинки строевого леса уже нет. Из кривой, потрескавшейся от мороза лиственницы дом не построишь. Плавник — это, главным образом, бревна-кругляк. Где-то выше по реке разбило плот, а то и целую запань прорвало, и побежали бревна к студеному морю. Или Енисей в половодье подмыл берег — и кусок земли обвалился с целой рощей. И все это плывет вниз, частью оседает в протоках, на мелях, но основная масса выносится течением в океан. Деревья трутся друг о друга, теряют кору на камнях и в песке, костенеют от морской соли и штормами выбрасываются вновь на берег. Так появляется плавник в устьях тундровых рек, где вообще никакого леса не растет. Из такого вот плавника и была сложена избушка, к которой подошел Глеб. Возле нее запряженная оленья нарта.

Владельцем упряжки оказался председатель Карасинского самоедского Совета — старичок-нганасан, направившийся из своего стойбища, расположенного неподалеку от Дудинки, к месту летнего выпаса оленей: наступала пора перегонять животных к югу. На станок он заехал за новостями, дав крюку сотню-другую километров. По северным масштабам — это не расстояние…

Глеб познакомился и с хозяином избушки — кряжистым; промышленником: узкие острые глаза, полуприкрытые складками век, изучающе щупали путника и его машину.

«Возможно, потомок первых русских поселенцев, — подумал Глеб, — тех, кто еще в начале семнадцатого века двинулся из полулегендарного города Мангазеи на Оби за «мягкой рухлядью на незнамую реку».

книга травин3Первая чукотская культбаза, 1931 г.

По просьбе велосипедиста, карасинский председатель поставил ему в паспорте печать и роспись — нечто напоминающее вилы. Знак, по-видимому, у неграмотного нганасана заменял русский крестик.

После продолжительного чаепития было решено, что путешественнику лучше всего двигаться не на Дудинку, расположенную отсюда к югу в восьмистах километрах, а следовать вместе с председателем на восток до реки Пуры — правого притока Пясины, где сейчас пасутся олени, затем выйти на Авамскую тундру, а оттуда до Хатанги тропа.

— Только бежать придется, паря, — предупредил старик. — Снега нет, олешкам, однако, тяжело.

Ехали по местам, где почти не встречались топи. Через речки переправлялись на «ветке» — легком челноке, который везли с собой. В долинках собирали сухой тальник, разводили костер и чаевали. Чаевка в тундре — это этап пути, по количеству чаевок можно без верст сказать, сколько ехал.

Через пять дней, преодолев около трехсот километров, спутники подъезжали к Пуре. Отсюда их дороги расходились. Председатель сворачивал на север, к стадам, а Глеб — на юго-восток, в Авамскую тундру.

Нганасан внимательно следил за движением ножек циркуля — Глеб прокладывал на карте полуострова предполагаемый маршрут в тундре.

— Тут гора со скалой, похожей на гусиный нос… тут озеро, круглое, как птичий глаз. Через две чаевки юрта. Долган Никита охотится…

Все эти приметы Глеб помечал значками.

— У нас в Дудинке жил Никифор Бегичев, он тоже с картой ездил. И в Аваме бывал, и на Хатанге… Смелый человек и добрый, его вся тундра знала.

— А где же он теперь? — поинтересовался Глеб.

— Умер. Два года назад. Зацинговал зимой в низовьях Пясины. Там и могила. — Старик задумался. — Только мы не больно этому верим. Ушел Никифор, видно, на свой Сиз-остров, а может, и, дальше. Он смелый, удачливый…

Глеб слышал кое-что о полярном следопыте Никифоре Бегичеве. В двадцатых годах газеты были полны сообщений о русско-норвежской экспедиции по розыску спутников Амундсена — Кнудсена и Тессема, которую фактически возглавлял Бегичев.

Известный полярный исследователь Амундсен предполагал на судне «Мод», по примеру знаменитого дрейфа нансеновского «Фрама», пройти через полярный бассейн. Судно вышло в 1918 году из Норвегии, но уже в начале плавания вынуждено было дважды зимовать — у мыса Челюскина и острова Айон. Во время зимовки у Челюскина Амундсен решил отправить отчеты о плавании на родину, в Норвегию. Матросы Тессем и Кнудсен взялись доставить почту до Диксона, где перекрещивались пути — морской через Карское море и материковый — через Енисей. Направились они берегом Таймырского полуострова на запад и исчезли. По поручению Советского правительства, поисками норвежцев занялся Бегичев. И он нашел останки обоих матросов. Труп Тессема был обнаружен на берегу бухты Омулевой, в четырех километрах от острова Диксона. Там и сейчас, среди камней, окруженный желтыми и голубыми северными цветами, возвышается изъеденный ветрами деревянный крест с надписью на норвежском языке.

Погибнуть у самой цели?!. По окончании розысков правительство Норвегии наградило Н. Бегичева именными золотыми часами. И вот теперь Глеб случайно узнает, что отважного спасателя постигла судьба тех двух норвежцев.

* * *

Переправившись через Пуру, спортсмен собирался следовать вдоль ее берега на юг, а затем, как станут реки, по притокам Пясины на Авам. Поправку в план внесла погода. К вечеру следующего дня пошел мокрый снег, сменившийся проливным дождем. Тундра разбухла, раскисла, растеклась. Речки поднялись.

Глеб, меся сапогами бескрайнее болото, мокрый до нитки, мечтал о морозе, как о лучшем друге. Сбоку, по-собачьи верно, катился велосипед. С кочки на кочку с ним не попрыгаешь, надо тянуть напрямую. И ругнет его Глеб, и погладит холодный металл — ведь столько вместе пройдено…

А тучи слились с туманом, навалились сырой липкой ватой. Бесцветный тяжелый воздух просто физически хотелось раздвинуть руками, вылезти из-под него на свежий ветер, на простор. Идти трудно, но и остановиться — отдыха не жди, сразу начинают донимать «союзники» — сырость с холодом. Глеб уже не стремится к точной ориентировке, главное — не кружить, держать на юго-восток. Реки, озера при такой обстановке уже не приметы, их стало бесчисленное множество, все соединены протоками. И ждать — не переждешь: затопит или с голоду помрешь — все живое исчезло из тундры… Может быть, за этой рекой становище долгана Никиты, а может быть, просто бугор, на котором можно установить палатку…

Глеб, опершись на велосипед, внимательно вглядывался в противоположный берег. Туман скрадывал расстояние. Будь плавник, сделал бы плот, но нигде ни палки, единственный «валежник» — это сброшенные оленьи рога. Попробовать переплыть? Это не страшно, но есть ли смысл? Возможно, лучше двигаться вдоль речки на юг…

— Слишком много рассуждений, — тряхнул головой Глеб, — это, пожалуй, признак усталости. А глубина, наверное, порядочная. Любопытно, что это за черные точки на воде? Уж не утки ли?.. — Глеб замер, присев на сырой мох… Постой, да ведь это олени, множество оленей. Он уже ясно различает ветвистые рога над водой. Основная масса плывет в стороне, а с десяток животных — прямо на него. Что делать? Можно, конечно, распаковать ружье, но малейший звук вспугнет оленей да и убьешь в воде, все равно без толку — унесет или утонет.

А животные почти рядом, пахни ветерок — они учуют человека. Один четвероногий пловец уже выскочил на берег и стал отряхиваться в каких-то трех метрах от Глеба, под ним. Помотав головой, олень оглянулся на реку, и в эту минуту человек, с непостижимой для самого себя быстротой, словно пружина, метнулся вниз.

Животное взвилось. Глеб, слетев с него, увидал над собой вытянутую морду с огромными ветвистыми рогами и машинально ухватился за них. Надо сказать, что дикий олень, о котором много написано, как об очень робком и миролюбивом животном, когда надо — умеет защищаться и даже нападать. И не только рога в таких случаях служат ему оружием, но и острые, очень крепкие копыта передних ног. Ведь этими копытами олень разбивает зимой твердый, как лед, наст, добывая питание. И все же подбросить вверх человека, весящего почти центнер, олень оказался не в состоянии. Он волочил охотника по земле, по воде, пытался проткнуть его рогами, но Глеб каждый раз изворачивался так, что наиболее опасные, центральные, отростки проходили мимо тела…

Постепенно человек набирался уверенности в своих силах, а олень слабел. Он хрипел, широко раскрывал рот, глаза у него наливались кровью. И думал он, видно, уже не о нападении, а о том, как бы самому унести ноги. У Глеба теперь задача — добраться до ножа. Только как высвободить руку? Резко повернувшись, он всей тяжестью налег на рога, стремясь завалить животного. Олень сделал попытку вырваться но, увы, человек оказался более ловким. Глеб еще и еще прижимал к земле голову зверя. Новое усилие — и тот упал. Понадобилась доля минуты, чтобы нож довершил дело.

А стадо, напутанное шумом борьбы, форсировало уже новую протоку.

Теперь у Травина есть пища. Пожалуй, можно и палатку поставить, переждать непогоду. Но за ночь похолодало, пошел снег, ударил мороз, запуржило — так за один сентябрьский день на Таймыр пришла зима.

Миновал Глеб и скалу Гусиный нос, и круглое озерцо Птичий глаз, и еще одно очень длинное и узкое озеро, добрался до становища долгана Никиты. Хозяин был в отъезде. Встретила спортсмена жена. Травин с любопытством оглядывал жилище, такого он еще не видал. Дом сооружен на санях: два полоза, а на них каркас из прутьев тальника. Сверху он покрыт нюком — своеобразным чехлом, сшитым из оленьих шкур шерстью наружу. Внутри — ситцевый полог, наподобие обоев, в углу — небольшая железная печь.

Женщина по облику и по бойкости походила на якутку, а возможно и была ею. Говорила по-русски. Глеб узнал, что они тоже скоро откочуют на Авам. Хозяйка предлагала подождать мужа и далее ехать вместе. Но Глеб не стал задерживаться.

В конце октября он подошел к Пясине. Это самая большая река полуострова, на север от нее высится хребет Бырранга и полярные пустыни — голые тундровые пространства. На зиму даже дикие олени, а за ними и волки покидают тундру, расположенную за этой рекой.

«Пясина самой природой огорожена от посягательств человека», — писал один исследователь в 20-х годах.

Но в 1936 году в Пясину с океана войдет караван речных судов с… паровозами и вагонами для строителей Норильска. Поведет его прославленный енисейский капитан Мецайк. Следует добавить, что это тот самый Мецайк, который привез в 1915 году из Красноярска на Диксон первую в этом краю радиостанцию.

Значит, Пясина. На блестящем, чуть запорошенном снегом льду играли алые блики полуденной зари. Велосипедист осторожно опустился на лед, потоптался на нем — даже не хрустит. Сел на велосипед и нажал на педали. Вот уже позади середина. Выходить надо левее, где берег пологий. Он круто повернул руль и… грохнулся на затрещавший лед. Подвели поношенные шины, велосипед поскользнулся. Но выяснять причину падения, барахтаясь в проруби, пробитой тяжестью собственного тела, — занятие, конечно, несвоевременное….

Вцепившись пальцами и подбородком в острую кромку, бешено работая в воде ногами, Травин стремился выбраться на лед, Тянула вниз одежда, отяжелевшие торбаза…

Нельзя позволить себе ни минуты на раздумье. Одно неловкое движение — и конец. Как можно шире разведя руки, Глеб грудью оперся о кромку и вытолкнул вперед плечо. Еще один толчок — еще десяток сантиметров. В воде остались только ноги…

Распластавшись на льду, перебрасывая тело с боку на бок, путешественник по-пластунски продолжал путь, волоча за собой велосипед. Подняться рискнул лишь у самого берега. И только теперь почувствовал усталость, холод, сырость, страх. Как огнем жгло израненные в кровь лицо и дрожащие от напряжения руки.

Скинул обувь и вылил воду. Пока выжимает чижи, меховые чулки, босой танцует на снегу. Танец неописуем, главное в нем — максимум движений. Наконец, все выжато и мокрым снова надето. После этой операции — кросс…

Таймыр, словно испытав мужество спортсмена, решил вознаградить его. Мчась от реки с велосипедом, Глеб наткнулся на какие-то полузанесенные снегом кочки. При ближайшем рассмотрении «кочки» оказались тушами оленей, воткнутыми в снег. Тут же горой лежали шкуры. Это было заготовленное ненцами, жившими в этом районе, про запас мясо диких оленей. Почему на берегу? Осенью олени начинают переход на юг, ближе к лесам, где теплее и легче кормиться. При этом они форсируют многие реки. Охотники хорошо изучили маршруты кочевок и поджидают животных в местах широких переправ, бьют их в воде с лодки.

Травин прежде всего залез в шкуры и отогрелся. Потом досыта наелся мороженого мяса и уснул.

Новый день путешественник встретил бодро, будто не было ни купания, ни кросса в мокрой обледенелой одежде, которую он сумел выморозить почти досуха.

25 октября посчастливилось встретить людей. В дорожном паспорте появилась печать — «Авамский родовой самоедский Совет». А накануне 13-й годовщины Октябрьской революции Травин по оленьему тракту достиг реки Хатанги. Таймырский полуостров, переход через который занял в общей сложности два месяца, остался позади.

Глава 4. Берег лейтенантов

В СТА ПЯТИДЕСЯТИ километрах от выхода реки Хатанги в море Лаптевых, на ее правом берегу, расположилось село Хатанга.

Заместитель председателя райисполкома Федот Васильевич Необутов очень обрадовался приезду путешественника, Собственно то, что Травин — путешественник, для него было неважно, он сам всю жизнь путешествовал по побережью: пас оленей, ловил песцов. Правда, транспорт иной, и это уже дело хозяина — бежать ли ему за нартой или ехать на ней. С большим уважением Федот Васильевич отнесся к военным документам Травина, к тому, что он командир Красной Армии.

— Помоги, друг, организовать торжественное собрание. Есть у нас учитель, но больно молодой, — говорил зампред, путая русские слова с эвенскими. — Председатель уехал в Якутск за культбазой. Госторг мы уже открыли. Всяких скупщиков как пургой смело, куда только попрятались…

Пока шел разговор, помещение райисполкома, разместившегося в небольшом срубе, оказалось забитым народом.

— Познакомимся, я местный учитель, — тряс Глебу руку совсем юный паренек, — Выступите, в самом деле, вы же столько повидали.

Глеба и не требовалось уговаривать. Оратор, правда, он неважный, но готов сколько угодно рассказывать о том, как поднимается страна, что купцам и другим мошенникам поставлена точка, что культбаза — это форпост борьбы с невежеством, с болезнями. Что сейчас всюду организуются колхозы, артели. Что советская власть все делает для того, чтобы простой оленевод, рабочий, крестьянин, все трудовые люди жили хорошо.

книга травин4«Держи на память», — протянул Глебу фотографию зампред РИК’а Необутов

В заключение он поведал о своем путешествии, о виденном на пути, о приключениях, в частности, о купании в Пясине. Среди собравшихся звучали то возгласы сочувствия, то такой громкий смех, что подпрыгивало пламя свечей. А молодой учитель, узнав, что часы спортсмена после пясинской «купели» стали барахлить, предложил свои.

— Вам точность нужна, а эти я с первой оказией в Якутск направлю, там починят.

Глеб тут услыхал интересную историю. Оказывается, в 1921 году из бухты Кожевникова — это в Хатангском заливе, один промысловик выехал на собаках в Москву и таким же способом вернулся обратно. Он был на приеме у товарища Ленина, которому сообщил о всех бедах жителей Севера. Глебу не удалось установить его фамилию, но сам случай послужил хорошим поводом для разговора о Владимире Ильиче, о том, какие вопросы мог обсуждать вождь мирового пролетариата с посланцем Крайнего Севера…

Северяне не знакомы с традиционным обычаем «посидеть» перед отъездом. И когда назавтра спортсмен, наладив свой велосипед, повернул трепещущий красный флажок на Север, вся Хатанга была на ногах. Каждому хотелось пожать руку человеку с «железным оленем».

Предстоял большой путь на Лену. Местные жители, как правило, ездили через тундру, раскинувшуюся вперемежку с горными кряжами между реками Анабаром и Оленеком. Но в такую погоду пускаться без проводника полярной ночью опасно. Надежнее двигаться берегом, по испытанной морской карте.

— Держи на память, — протянул Глебу фотографию зампред РИК-а Необутов. Правда, у него получилось «на вамят», но дружественный жест и фотография, на которой была изображена вся семья — сам, жена и двое ребят — уточняли не совсем правильный выговор оленевода.

Поднявшись по льду Хатангской губы к морю Лаптевых, Глеб направился на восток, почти копируя береговую линию.

Последний раз, в виде сплющенного кровавого диска, показалось солнце. До обеда еще светло, а потом смеркается и наступает ночь,

В один из таких полудней Глеб, пересекая бухту Нордвик, увидел севернее какой-то массив. Он не знал, что это и есть Сиз-остров, открытый Бегичевым еще в 1908 году, тот остров, который на сегодняшних картах именуется «Большой Бегичев».

Перейдя по льду через залив, Глеб вышел к высокому далеко вдающемуся в море узкому полуострову. Чтобы обойти его, надо сделать по меньшой мере двести километров. Если же пересечь напрямую, то сразу попадешь в устье Анабара. И еще удача — твердый наст.

Вторая половина ноября — начало полярной ночи. Впрочем, по-северному ночь вовсе не означает темень, о которой говорят «хоть глаз выколи». Солнце до какой-то степени заменяет луна, удивительно яркая в чистой атмосфере Арктики.

Велосипед легко катится по сверкающему полотну тундры. Над необозримыми пространствами из конца в конец небесного купола перекинулся бело-голубой шарф Млечного пути. Мир в зимней тундре, когда нет северного сияния, отчетлив и изображен в двух цветах — черном и белом. Тишина…

И вдруг с Травиным произошло непонятное. Все началось с того, что у него замерзла нога. Глеб сошел с велосипеда и начал прыгать на твердом снегу. Чтобы усилить циркуляцию крови в ступнях, он энергично пошаркал ногами. Ремешок, стягивавший волосы, сдвинулся, и длинная прядь упала на глаза. Глеб поднял руку к голове и почувствовал, что волосы у него поднимаются торчком вслед за ладонью. Снова поднял руку, и опять то же самое.

«Что за чертовщина!» — ругнулся спортсмен и, энергично отбросив прядь, наклонился к велосипеду.

Но едва его пальцы приблизились к рулю, как он получил чувствительный электрический разряд, сопровождавшийся синеватой искрой…

Вскоре лица коснулось легкое дыхание ветра. Щеки ощутили уколы сухих снежинок. Пространство начало быстро меркнуть, порывы ветра следовали один за другим — надвигалась пурга. Глеб уже не раз встречался с ней, укрываясь обычно в снежной пещере, соорудить которую в сугробе очень просто. Но где искать убежища на обледенелой возвышенности?… Надо во что бы то ни стало успеть до непогоды пересечь мыс и укрыться под берегом. Подбадривая себя, он изо всех сил жал на педали, стремясь противостоять натиску ветра. Но тщетно. Быстро нарастающий разгул бури вынудил слезть с машины.

Наклонив голову, вцепившись обеими руками в руль, Глеб шагал на северо-восток, в лоб ветру. Порывы слились в сплошной бушующий шквал. С каждой минутой становилось понятнее, что до моря не дойти. Снег, жесткий, как песок, хлестал лицо, слепил глаза, захватывал дыхание. Его бесконечная лавина с бешеной скоростью скользила под ногами. Она толкала, рвала из рук велосипед, пронизывала одежду. Мечта — врыться в снег. Но под ногами ледяная корка.

Очередной свистящий удар пурги — словно подножка. Велосипедист упал как подкошенный. Ветер подхватил его и поволок вместе с машиной.

Напрягая мускулы, Травин стремился удержаться, но разве уцепишься за лед?.. Нет, только бы не потерять самообладания, должен же попасться хоть бугорок на этом проклятом мысу. «А что если…» — в голове молнией пронеслась мысль. Выхватив из-за пояса нож, он с размаху всадил его в наст. Широкий и длинный клинок пробил гололед и застрял в нем. Скольжение прекратилось.

Травин готов закричать ура и, возможно, закричал бы, позволь пурга открыть хоть на секунду рот: он зацепился, опора есть! Прочный наст из врага стал союзником.

Держась за нож и не выпуская из другой руки велосипед, Глеб затаскивает машину перед собой, укрыв голову за багажными сумками. Только бы не вырвался нож, только бы хоть несколько минут удержаться…

Снежные вихри бурлили в колесах машины, струями текли вдоль тела. Но напор заметно слабел. Глеб чуть приподнял голову — перед велосипедом образовался небольшой холмик. Снег мчался поверх него, нужда в опоре миновала. Высвободив нож, он вырубил несколько пластин слежавшегося тяжелого снега, нарастил спасательный барьер и прижался к нему спиной. Ветер в какие-то минуты снова замел его. Приподнял машину — сумки снова оказались на поверхности снежного бугра. Потом еще раз… Вскоре он уже смог сесть за этим терпеливо возводимым укрытием.

Постепенно над путешественником вырос сугроб с пещерой, каркасом которой, столь необычайным образом, оказались рама и колеса велосипеда.

Расширив и уплотнив телом берлогу, он, наконец, почувствовал себя в безопасности. Теперь можно поразмышлять. Сопоставив «электрические эффекты» с тем, что за ними последовало, Травин пришел к выводу, что все объясняется концентрацией электричества в атмосфере в результате трения больших масс быстро летящего сухого снега.

Наверху неистовствовала буря, тут же было тихо и сравнительно тепло. Закусив куском захваченного из Хатанги мяса, Глеб поплотнее завернулся в малицу и уснул. Смекалка, мужество человека и на этот раз оказались сильнее стихии.

* * *

21 ноября Травин отмечался в Хатанго-Анабарском районном наслеге. Дальше рейс на реку Оленек. На тот самый Оленек, куда был в 1667 году отправлен нести службу атаман Семен Дежнев после свершения исторического плавания вокруг Чукотского полуострова и походов по Анадырскому краю. Травин не раз встречал в селениях на северных реках потомков русских казаков-землепроходцев, которые по образу жизни мало чем отличались от оседлых якутов. Прапрадедовское наследство у них заключалось в старинных оборотах речи и кремневых ружьях…

Переход с Анабара на Оленек занял лишь неделю.

Выбор дороги у нашего спортсмена прежний — по мысам, где твердый наст, либо через бухты и заливы. Впрочем, ледовые нагромождения столь велики, что их легко принять за возвышенный берег. Но все же лучше обходить препятствия по твердому припаю, чем «плыть» по рыхлым сугробам. Места пошли сравнительно обжитые — Якутия. «Обжитые ли?! — средняя плотность населения Якутской АССР в то время — десять человек на каждые сто квадратных километров, а в бассейне Оленека — 0,5 человека. Обжитые места!

На берегу попадаются «пасти» — ловушки из бревен для промысла песцов. Стоят они через каждые двести-триста метров точно батареи, нацеленные на океан, фронт их прерывается только скалами. В устьях рек — охотничьи землянки, срубы или чумы, обложенные дерном. Где речушка — ищи такое жилье. В нем найдется небольшой запас дров и продуктов.

Опять случилась неудача — треснул руль. Ни о какой сварке в этих местах не приходилось, конечно, и мечтать. Выручили мастера из Оленека, куда Глеб прибыл в конце ноября. Смекалке северян можно только удивляться. Самый бросовый кусок металла в искусных руках превращается в очень нужную в быту вещь. Увидит ненец или эвен на берегу ржавый барочный гвоздь — обязательно поднимет его. Очистит, расклепает в пластинку, потом свернет желобком, вчеканит сверху медь и серебро от монет, вырежет из корневища плавника мундштук. Соберет все — и готова красивая трубка.

Один из таких умельцев и предложил Глебу смастерить руль из старого винтовочного ствола. За два дня он выгнул чуть ли не копию заводского. Пристроил к нему старью ручки — и велосипед снова на ходу.

За Оленеком арктический берег круто уходит в океан. Это начинается огромная дельта Лены. Бесчисленное множество проток, островков, озер раскинулось на пространстве шириной в триста километров. По одной из проток, тянувшейся почти параллельно берегу, Глеб направился на восток к селу Булун, откуда снова поднялся на север, но уже по восточному ответвлению реки до станка Быково, расположенного неподалеку от нынешнего полярного порта Тикси. В середине декабря он был в Усть-Янске.

Село внешне ничем не отличалось от многих виденных Глебом — десяток разбросанных там-сям по высокому берегу домишек.

— …Знаете, Глеб Леонтьевич, не много городов в нашей стране повидали столько прославленных путешественников, как наш Усть-Янск, — сообщил Глебу при знакомстве секретарь улусного исполкома. — После основателя села боярского сына Ивана Реброва, открывшего Яну, здесь с истинно научными, гуманными целями побывали лейтенанты Семен Лаптев, Фердинанд Врангель, мичман Федор Матюшкин. А экспедиция лейтенанта Петра Анжу так и называлась «Усгь-Янской». Анжу, описывая берег между Оленеком и Индигиркой, прошел в этих местах десять тысяч километров на собаках. Так что вы у нас не первый лейтенант, — улыбнулся секретарь. — Бывали тут и боцман Бегичев и барон Толь, геолог Волосович и ученый Миддендорф… Нет, нет, это, пожалуй, самый знаменитый берег Арктики, что от Таймыра до нас. Я бы его назвал «берегом лейтенантов». Поглядите, чьи подписи стоят под знаменитой генеральной картой Сибири, составленной по описям Великой Сибирской экспедиции: капитаны флота Степан Малыгин и Дмитрий Лаптев, а затем снова наши лейтенанты — Харитон Лаптев, Дмитрий Овцын, Сафрон Хитрово, Иван Елагин. Вообще, вся эта лейтенантская «великая» сибирская экспедиция — воистину великая, если не героическая! Ведь ни один народ, ни одно государство в те годы не пытались, да, по моему, и не могли предпринять такого. Это как раз то, что называется русским размахом… Посудите о масштабах этой экспедиции, продолжавшейся десять лет, с 1733 по 1743 годы. Возьмем для примера только август-октябрь 1740 года. Представьте себе, Глеб Леонтьевич, карту Севера. Вы увидите, как на Крайнем Востоке страны, в Авачинской бухте, на Камчатке, отдают якоря пакетботы «Святой Павел» и «Святой Петр», прибывшие из Охотска под командой Беринга и Чирикова. А на другом конце страны в петербургской Адмирал-коллегии лейтенант Скуратов докладывает об окончании съемки берега вокруг Ямала. В те же дни команда бота «Иркутск», на капитанском мостике которого стоит Дмитрий Лаптев, отважно бьется со льдами вблизи Колымы, стремясь к неведомым землям Чукотки. А возле восточного берега Таймыра, сплющенный торосами, идет ко дну бот «Якутск». Его экипаж, по распоряжению своего командира Харитона Лаптева, направляется по льдам к пустынному берегу полуострова… Я вам покажу маршруты экспедиции, — и секретарь выложил на стол вычерченную от руки карту северных и восточных берегов России с пунктирами походов…

Так, совсем неожиданно, Глеб прослушал курс истории северных открытий и нанес на свою карту много новых знаков.

Секретарь так обрадовался неожиданному собеседнику, что готов был всю ночь рассказывать о делах давно минувших. На Север, по его словам, он приехал задолго до Октябрьской революции с какой-то комиссией. Весь его облик — очень аккуратный европейский костюм, гладко выбритые щеки, трогательная чеховская бородка и пенсне, за стеклами которого близоруко щурились добрые глаза, — так не подходил к суровому и диковатому пейзажу янского устья. И в то же время чувствовалось, что человек этот, похожий больше на ученого, чем на канцеляриста, доволен своей судьбой и своими занятиями.

Смотрел на него Травин и думал:

«Как же богата, как прекрасна душа нашего народа. Вот заберешься куда-нибудь в глушь, «куда Макар телят не гонял», и обязательно встретишь такое самородное дарованье».

* * *

Начиная от селения Оленек, Глеб каждые четыре-пять дней имел возможность пить горячую воду, есть горячую пищу, наслаждаться человеческим жильем. Теперь же ему предстояло пройти более тысячи километров по безлюдью. В самом деле, на всем протяжении этого участка в паспорте сделано всего лишь две отметки: 13 декабря — Кокуора в устье реки Хромы и 23 декабря — еще одно маленькое селение, которое не найдешь на карте.

На участке от Яны до Индигирки — равнина, хребтов тут нет. Но в темный декабрь опаснее всего одиночество.

Только километрах в двухстах к востоку, вблизи берега Селяхской губы, Глеб увидал конус чума и, конечно, завернул к нему.

Хозяин-юкагир, после традиционного угощения и обмена новостями, пожаловался гостю на болезнь старого отца. Так как недомогание оказалось довольно заурядным — старика мучили глисты, Глеб, не задумываясь, поделился с больным ампулами сантонина, который ему прописала фельдшерица еще в Хабарове:

«На всякий случай, питайтесь все время сырым».

К утру следующих суток лечение произвело такой поразительный эффект, что юкагир стал просить Травина предпринять поездку в тундру к его другу, страдающему подобным же недугом. Дело в том, что хозяева решающую роль придали не лекарству, а самому лекарю. Разубедить он их не смог. Пришлось согласиться. Оленья упряжка помчалась на юго-восток.

В этом стойбище спортсмен впервые увидел настоящего шамана, который в момент приезда как раз занимался врачеванием.

Просторный чум. Хозяева и гости расположились возле стен, в центре горит костер. Перед ним стоит, как изваяние, полуголый старик в шапке с перьями. Вдруг его горбоносое размалеванное лицо исказилось гримасой, дрогнули побрякушки на шее, звякнул бубен — и словно вихрь пронесся по чуму…

Трещит костер, освещая смуглые застывшие лица, беснуется шаман, ритмично звучит бубен, то звенит, то глухо рокочет, словно гипнотизируя зрителей… Но вот шаман заговорил, тыча грязным пальцем туда, где сидел русский. Поймав несколько косых взглядов, Глеб понял, что шаман болтает что-то неладное.

— О чем это он? — обратился спортсмен к своему знакомому.

— Ты, дескать, вредный человек, — перевел тот. — Только мы ему не больно верим. Давай лекарство.

Взяв из рук Глеба ампулы сантонина, юкагир встал и горячо заговорил. Он показывал на Травина, на себя, на лежавшего за пологом больного. В его речи часто повторялись слова «русский друг», «человек с железным оленем».

…Шаман, оттесненный к самому выходу, бормотал про себя какие-то ругательства, кляня приезжих…

* * *

И снова человек с велосипедом остается один на один с тундрой.

Низина. Не всегда отличишь, где море, где земля. Только по нагромождениям плавника можно разобраться, что находишься на берегу. Круглые сутки темень. Выручает верная спутница — Полярная звезда. Глебу теперь смешно вспомнить, как еще недавно для ее обнаружения он сначала отыскивал ковш Большой Медведицы, а затем уже по нему брал прямую на звезду.

Под ногами заструги. Беспрерывные ветры прессуют снег, он ложится застывшими волнами; переменится ветер — поверх старых заструг набегут новые. И так за зиму много раз. Разрезай снег — и читай, какие ветры и когда здесь дули. Если засечь по компасу или просто на флажок велосипеда угол, под которым пересекаешь заструги, то можешь легко выдерживать желаемое направление.

У Глеба главная забота — не проскочить случайно устье Индигирки. И хотя низкий берег слит со льдом, глаз привычно отбивает линию раздела воды и суши: береговой снег более пухлый, а на льду он влажнеет от выступающей соли… Снежный покров — это та же карта. Ненец, например, по характеру заструг, по глубине покрова определит не только направление дувших ветров или вчерашнюю погоду, но и скажет, какой выдастся будущая весна…

На этот раз Глеб устраивал ночевку, по всем приметам, на берегу, вблизи от залома из плавника. Он так истосковался по воде. Да, да! Просто хотелось попить, а если нет плавника, то воды не натаешь. Разведя костер, спортсмен принялся ставить палатку, ту самую восьмиклинку, что сшил себе еще в Усть-Цильме. Каждый из восьми швов кончался прочным шнурком. Опорной мачтой, как всегда, служил велосипед. Смастерив из тлеющих углей посреди палатки подобие азиатского мангала (и тепло, и дыма нет), Глеб улегся вдоль велосипеда на торбазах — их, кстати, теперь две пары — одни сушатся, другие в работе. Не проспал и десятка минут, как почувствовал непривычный жар. Оказалось, ветер, подкравшийся из-за гряды торосов, хлестнул резким порывом по палатке. Край ее, видимо, слабо закрепленный, свалился прямо на угли. Сухая бязь вспыхнула, как порох, охватив огнем и пышные волосы велосипедиста. Глеб вскочил и, еще не очнувшись как следует, начал торопливо вминать в снег горящую палатку. Несколько кусков обгорелой ткани — вот и все, что осталось от прежнего убежища.

Теперь спортсмену перед каждой ночевкой приходилось строить «зимовье». Выкопает яму, утрамбует площадку. Нарежет пластины плотного снега и сложит из них круглый шатер. Велосипед, по твердо заведенному правилу, ставится так, чтобы утром сразу же знать направление, по которому шел. Все строительство продолжалось обычно час-полтора. Работать уже тем хорошо, что не замерзнешь. Отдых обеспечен даже в мороз — желанье спать спорит с холодом. Утром спортсмен встает, пробивая головой снег, словно мифологическое существо, рождающееся, правда, не из морской пены, а из полярного сугроба. Обтеревшись до пояса снегом, он начинает завтрак. Обычное блюдо — мороженая рыба, которую ест, по примеру северян, нарезав мелкими стружками, либо мороженое мясо. Обеда, как и в начале пути, нет. Режим остается законом, в который лишь пурга может внести поправки.

Так получилось, например, когда Глеб находился уже неподалеку от Индигирки.

Проснулся он в своем убежище как обычно в семь. Наверху гудело. Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, как говорится, прорвало. Она высказывала на своем свистящем языке массу пренеприятнейших новостей.

«Во-первых, — говорила она, — ты, товарищ Травин, потеряешь, может быть, день-два, а может быть и неделю; во-вторых, тебе следует экономить пищу, то есть отсиживаться впроголодь; в-третьих, можешь замерзнуть; в-четвертых…» и так без конца.

Прошли сутки, и еще одни. Нельзя сказать, чтобы уж особенно холодно, но снег все же не пуховое одеяло. Съежившись в своем логове, Глеб от скуки начал даже сны видеть. Возникали картины, весьма далекие от его сурового арктического бытия… Но однажды какой-то полудремавший нерв дал необычный, тревожный сигнал — мозг, все тело наполнилось от этого толчка ощущением опасности.

Еще не проснувшись, Глеб открыл глаза. Что это? С низкого сводчатого «потолка» на него глядели черные зрачки… Он страшно закричал и рванул нож. Виденье исчезло. Но наверху осталась дыра, через которую лился лунный свет.

Он все же подумал бы, что все это приснилось, но в море, к торосам, уходил след, оставленный будто валенками.

Так впервые встретился Глеб с белым медведем. Случилось это в канун нового, 1931 года.

Через десяток дней Травин уже двигался по западному рукаву Индигирки и 31 января увидел впереди огоньки селения.

Глава 5. Нет, Северный Парнас — это неплохо

ЦИКЛОМЕТР отщелкал от морского берега немногим более сотни километров. Судя по карте, именно на этом расстоянии и находится село с многообещающим названием Русское устье. Но перед глазами снова чернеют лишь хорошо знакомые якутского типа срубы с плоскими крышами. Постучал в светящееся оконце.

Хлопнула дверь с нарисованным у притолоки черным крестом, на улицу вышла женщина. Глеб уставился на ее костюм: обыкновенная российская кацавейка и длинная широкая юбка. Он настолько уже привык к одеяниям из меха и ровдуги, что от неожиданности растерялся.

— Заходи, странник, гостем будешь, — пригласила женщина певучим голосом.

Глеб шагнул по пробитой в снегу лесенке в сени, а затем через порог в жилье.

В небольшой, единственной комнате горел в углу жирник. Стояли кровать, покрытая ситцевым лоскутным одеялом, стол и лавка.

— Нам еще лонись один якут из Казачьего баил, что «темир таба» — «железный олень» сюда идет, да мы не поверили, — произнесла женщина. — Ты у председателя был?

— Нет. А это далеко?

— Тамотка, — неопределенно махнула рукой хозяйка. — У церкви. Ступай за мной.

— Вот он, странник-то с колесницей! — представила она через пять минут гостя председателю — рослому черноволосому налитому силой человеку.

— Глебом Леонтьевичем Травиным величаешься? А я Егорий Щелканов, председатель охотничьей артели. Ты, Василиса, поди другим расскажи про новость, — обратился председатель к женщине, которая привела Глеба.

Вскоре в доме нельзя было протолкнуться. Набралось человек двадцать. Все в матерчатой одежде из ситца, сатина и даже из плиса. Ничего типичного северного, отмечал Глеб, кроме торбазов. Да и речь настоящая русская, только с каким-то старославянским выговором.

— Спрашиваешь, почто мы так баим, почто такую лопотинку и обутку носим? Так мы же Русское устье, — объяснял Егор Щелканов. — И никому толком не ведомо, когда мы пришли сюда. Бати, старики, говорят, что по преданию быдто с Лукоморья, с Белого моря то есть. Быдто еще при Иване Грозном по Студеному морю на кочах приплыли. И песни поем про Москву да про Володимир. Не веришь?.. Василиса, а ну спой про Володимир.

Женщина приподняла пестрый кашемировый платок, скинула его на плечи и, опустив глаза, затянула:

Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Терема твои из чиста серебра,
На них крыши златокованые.
Ох, да куда девал ты мово молодца,
Мово сокола перелетного!?
Уж такая доля разнесчастная,
Сиротинкой я осталась, одинокою,
Жалобилася и плакала,
Горючими слезами умываючись.
Ох, как худо мне одинокою
Без желанного, без мил-дружка.
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Уж отдай ты мне мово Иванушку.

Глеб вслушивался в печальный певучий речитатив и представлял себе не бескрайнюю тундру, что раскинулась за стеной из струганного плавника, а псковские, не то вологодские, окруженные дремучими лесами, места. И мужики в подпоясанных ремешками широких портах, заправленных в пимы, и женщины в ярких сарафанах — все это коренное русское.

— А теперь, брат, рассказывай, что нового на белом свете есть.

Глеб, уписывавший за обе щеки лепешки из икры, поставленные предусмотрительной хозяйкой, запил угощение крепким дочерна кирпичным чаем и начал свой обычный рассказ про все, что знал о жизни в центре страны и на полярном побережье.

В этом русском сельце, закинутом еще в старину за Полярный круг, сохранилось почти все как в родном краю Жители его даже обличием не разнились от своих далеких земляков. Удивительно! Ведь казакам-землепроходцам, которые оседали в сибирских краях, приходилось, как правило, брать в жены местных женщин. Так, например, появились на Камчатке камчадалы, живущие в прибрежных и центральных районах полуострова. Многие думают, что это национальность, в действительности же, они — потомки от смешанных браков казаков и других русских служилых людей с ительменами, эвенами и коряками. Язык у камчадалов русский со своеобразным цокающим выговором, а внешне они напоминают коренных обитателей этой земли. Так же и в других районах Севера…

А в Русском устье жили настоящие русские. Надо полагать, переселенцы, двигавшиеся сюда в старину, перебирались на новые земли капитально, захватив с собой семьи, а женщины лучше умеют хранить бытовой уклад, чем мужчины. Судя по тому, что на северных берегах Индигирки подобных русских селений насчитывается порядочно, переселение было по тому времени значительным. Мало вероятно, чтобы оно производилось на традиционных русских телегах, а на судах можно сюда было попасть из России лишь Северным морским путем.

Работники Севморпути в 1940 году обнаружили на острове Фаддея, а несколько позже на берегу залива Симса, то есть в местах, расположенных юго-восточнее мыса Челюскина (!), остатки старинных судов, потерпевших крушение. Там нашли много вещей, оловянную посуду, пищали, стрелы, компас, шерстяные и шелковые ткани… На берегу залива Симса сохранилась избушка, в которой лежали скелеты владельцев этого добра, из них один женский… Короче, задолго до «Беги» путь вокруг Таймыра использовался русскими мореходами. Этот северный проход, признанный Чорденшельдом в канун XX века «непрактичным», считался вполне практичным еще на Руси до петровско-ломоносовских времен… Кто знает, возможно, загадочная находка на острове Фаддея как раз и связана с переселением русских жителей с беломорских берегов на Лену и Индигирку.

Естественно, наш спортсмен не мог не удивляться Русскому устью, быту его жителей, уменью стряпать традиционные русские пироги и оладьи из… рыбьего теста и икры, использовать для приправы тундровый «овощ», так называемую макаршу — траву с мучнистым корнем.

В селе насчитывалось пятнадцать домишек — «дымов», все окнами на юг. Имелась тут и школа, в которой занималось двенадцать мальчиков и девочек. Глеб даже преподал им несколько уроков географии — учитель был в отъезде. И как знать, возможно, кто-либо из этих малышей, наслушавшись тогда о стране вулканов Камчатке, о тайнах озера Байкал, о просторах полуспящих пустынь, сейчас сам учит ребятишек увлекательной науке — географии…

Была в селе и метеостанция, вернее оборудование для нее. Ждали специалиста.

Русско-устьинцы одними из первых на побережье объединились в артель, выбрав председателем бывалого человека, незаурядного охотника-следопыта Егора Щелканова. Хозяйство немалое. Пасти, принадлежавшие артели, раскинулись по обе стороны побережья от Индигирки на шестьсот километров. На восток они тянулись до самой Колымы. При выезде на осмотр ловушек охотник собирался на месяц. В нарту клал мороженую сельдь в расчете — по две штуки на каждую собаку в день и чуть больше — себе. Месяц трудился в пургу, в мороз, в темень, а привозил иногда всего два-три песца… Летом — рыбалка и так называемое гусевание — отстрел гусей. Когда-то их заготавливали тысячами в период линьки, загоняя бескрылых, как рыбу, в сети и охотясь… палками. Добывали еще по берегам мамонтовую кость. Бывает в вечной мерзлоте тут обнажаются целые кладбища мамонтов. Но не всегда вовремя заметишь — унесет река в океан или похоронит на дне. Такие кладбища дали повод сочинить легенду о мамонте- подземном звере. «Когда идет он, то земля и лед вспучиваются буграми. А как дыхнет воздуха — так смерть»…. Сами русско-устьинцы из мамонтовой кости ничего не вырезали, разве что грузила для сетей — клык тяжел.

* * *

После русско-устьинского сельсовета Булунского округа регистрационная печать в паспорте будет поставлена в Уэлене. Последний участок арктической трассы наш велосипедист прошел большей частью… морем.

книга травин5«Щелканов подарил Травину небольшую нарту»

«По пути на Чукотку зайти на Медвежьи острова, а ее ли удастся — на остров Врангеля», — так коротко выглядел план, которым Травин поделился с Егором Щелкановым. Тот не выразил особого удивления. Индигирские охотники бывали на Ляховских островах и на Медвежьих. Но для страховки — не исключалась возможность зимовки во льдах — Щелканов подарил Травину небольшую нарту с упряжкой в десять собак, на которую погрузили запас мороженой рыбы. Собак Глеб надеялся кормить, как и себя, охотой. Русско-устьинцы дали спортсмену и нартовый чум — своеобразный меховой чехол для клади, который при случае мог служить спальным мешком.

Берег Восточно-Сибирского моря к востоку от Индигирки — скалистый и без поселений. Травин ехал мысом. Плотно убитый ветрами снег хорошо держал велосипед, позади бежала прихваченная за пояс длинной веревкой упряжка.

С юго-запада, почти параллельно побережью, тянулась цепь гор, местами подходившая вплотную к морю, обрываясь в него крутыми скалами. Такие «недоступы» Глеб огибал по прибрежному льду.

Так было и на этот раз. К береговой полосе вел удобный пологий скат.

«Что ж, начнем спуск», — решил спортсмен.

И вдруг почувствовал, что летит куда-то в тартарары…

Очнулся — все замыто снегом: ни нарты, ни велосипеда, ни собак. Сугроб по горло, а перед глазами крутая стена высотой метров в десять. Сорвался с обрыва: ветер намел на обрезе берега снежный карниз, очертания которого сливались с застывшим морем. Еще повезло! Лавина пухлого снега вместе с путешественником оторвалась от скалы и в момент падения на лед послужила своеобразным амортизатором: снег разбился, а человек сверху — и цел.

Куда же его занесло? По карте место называется Северный Парнас. Однако ничего поэтического в своем положении спортсмен не находил: поломана нарта, разорвана упряжь, ушибы. Собак не видать… Начал торопливо разрывать сугроб, нашел пять псов, остальных придавило.

«Хорош Парнас!» — велосипедист окинул взглядом мыс, а потом огромную, расстилавшуюся к северу, ледяную пустыню. Хотя «пустыня» — это, пожалуй, не то, скорее — горная страна. Хребты полузаснеженного всторошенного льда поднимались высоко к небу. Безмолвные, они напоминали фантастические развалины какого-то древнего города — своеобразной арктической Атлантиды. Сверху, из бездонных глубин вселенной, спадали на них самоцветные покрывала северного сияния. Колыхались бесчисленные бледно-зеленые, розовые и серебристые занавеси, то тончайшие, как батист, то подобные тяжелому бархату. Все переливалось, горело, перемещалось в пространстве, подчиняясь своему особому космическому ритму.

Выразителен язык неповторимой северной красоты, доступной еще не многим и почти не воспетой поэтами. Силу вселяет она, удивительную гордость и преклонение перед человеческой настойчивостью, умом и прозорливостью. Той прозорливостью, которая дала Фритьофу Нансену основание назвать Арктику страной будущего. Это «будущее» в нашей стране уже превращается в явь!

Вроде бы и боль полегчала и спорилась починка нарты, «Нет, «Северный Парнас», в конце концов, совсем неплохое название. — Глеб снова уткнулся в карту. — Но кто именовал здешние реки: Блудная, Волчья, Вшивая?.. «Парнас» — и вдруг рядом «Вшивая»…

Шел март, но весны в Восточно-Сибирском море еще не чувствовалось. После аварии. Травин направился прямиком к Медвежьему архипелагу. Он двигался вблизи мест, где мореплаватели в течение двух веков искали загадочный остров, открытый в 1764 году сержантом-гидрографом Степаном Андреевым, современником купца-морехода Санникова — первооткрывателя еще более легендарной земли.

Нет, не чувствовалось весны. Воздвигнутые полярными ветрами и морозами, облицованные солнечной глазурью, ледяные скалы непрерывными грядами тянулись в северо-восточном направлении. Велосипедисту же необходимо двигаться строго на восток. В поисках перевалов ему приходилось иногда уклоняться на многие километры в океан, а затем опять возвращаться уже по другой стороне «хребта», чтобы не сбиться с курса. Утешало лишь то, что между айсбергами встречались поля ровного льда по десять-пятнадцать километров шириной, удобные для проезда на велосипеде. Опасны трещины — замаскированные сверху снегом, они представляли настоящие ловушки. В одной из них Глеб побывал. Выручила оригинальная «техника безопасности», придуманная им еще после купания в Пясине. Выезжая в море, он закреплял на велосипеде веревку, а другой конец ее перехватывал петлей через плечо.

«В случае, если провалюсь, — рассуждал спортсмен, — машина задержится на льду, в сугробе».

Велосипеду он предназначал роль якоря: якорь маленький, а держит большое судно.

Испытать «технику» пришлось только однажды. Сработала она, правда, несколько по-иному: велосипед застрял рамой между краями трещины, а Глеб, мотнувшись маятником между трехметровыми ледяными стенками, повис над водой. Опомнившись, он в несколько приемов выбрался по веревке наверх. Вряд ли необходимо говорить здесь о его переживаниях.

* * *

Через месяц после выхода из Русского устья велосипедист увидал скалистый массив острова Четырехстолбового, одного из южных в группе Медвежьих. На его восточном берегу возвышаются четыре гигантских камня, вытесанных ветрами и морозами из гранита. Проезжая вблизи крайнего «столба», спортсмен на высокой, свободной от снега площадке заметил необычные предметы: корабельный топор, четыре фарфоровые чашечки и бутылку — традиционный конверт морских следопытов. Внутри белела бумажка с ясной надписью крупными латинскими буквами:

«Амундсен».

Около острова в 1924–25 гг. провело десять месяцев экспедиционное судно Руала Амундсена «Мод» под командованием известного норвежского ученого и мореплавателя профессора Харальда Свердрупа. Вещи, по-видимому, принадлежали этой экспедиции. Любопытно заметить, что именно в то самое время, то есть весной 1931 года, когда советский спортсмен Травин рассматривал находку на Четырехстолбовом, Харальд Свердруп готовил в США подводную лодку «Наутилус» к первому в истории подводному арктическому плаванию. Экспедиция, увы, оказалась неудачной.

«И разве не может случиться, что следующая подводная лодка, которая сделает попытку нырнуть под полярные льды, будут принадлежать СССР!» писал несколько позже этот выдающийся полярный исследователь.

Он оказался прозорлив. В конце 1958 года в Баренцовом море, то есть почти в тех же водах, где плавал «Наутилус», успешно работал первый в мире советский научно-исследовательский подводный корабль «Северянка»…

Глеб не тронул находки. И, следуя обычаю, оставил там же стеклянный флакон с запиской о проделанном им спортивном маршруте.

Скатившись на морской лед, Травин продолжал путь и на второй день заметил впереди себя человека. Мир поистине тесен… Егор Щелканов был прав — человек представился как охотник с Индигирки. Приехал промышлять тюленей, сейчас проводит вокруг Четырехстолбового разведку. Промышленник был из «культурных», называл велосипедиста на «вы» и умел читать.

— Как вас сюда занесло? — удивился он — На Четырехстолбовой с Камчатки?.. Чудеса. И сейчас куда?

— На Камчатку.

— Сколько же вы проехали?

— Судя по циклометру, за семидесятую тысячу перевалило… Посоветуйте, как ближе на Колыму пройти?

— Зачем вам на Колыму? Это же громадный крюк. Следуйте прямо на Чаунскую губу, — советовал охотник. Там, на мысе Певек, открылась фактория.

При расставании индигирец, в память о встрече, подарил велосипедисту серебряную ложку, хранящуюся в семье Травиных по сию пору.

Глава 6. Обгонять голод или ждать у моря погоды…

ЭТОТ участок пути остался в памяти спортсмена как «голодный». Тюлени, которых он подкарауливал возле лунок-отдушин, исчезли, скверно ловилась рыба. А для того, чтобы прокормить пятерых собак, требовалось ежедневно пять-шесть килограммов рыбы, или мяса. На льду не подстрелишь оленя, не найдешь ни песца, ни куропатки. Попадались следы медведей, но идти за ними — дело почти безнадежное. Порции тюленины сокращались и сокращались. Отощавшая свора едва тянула нарты, на которых лежали велосипед, завернутая в нартовый чум одежда, боеприпасы и остатки продуктов.

Началась весенняя карусель. Вчера оттепель, сегодня проснулся — метель и на термометре минус двадцать. Это называется май. На следующий день снова тепло, над головой пронеслась на север стая уток. Куда? На землю Санникова?.. Собакам из-за сырости негде прилечь, лед, как каша, а к вечеру мороз — режут лапы о рашпиль ощетинившегося иглами снега.

Мучила жажда. Снег сползал, солонел. Донимала снежная слепота. Наконец, догадался спустить на лоб часть своей гривы. Никаких остановок. Сколько бы ни прошел, но только вперед — требовалось обогнать голод…

Нигде ни трещины, ни полыньи — сплошная, изрытая многолетними ледяными нагромождениями равнина. Это так называемый Айонский ледяной массив. От него в значительной степени зависит погода в Восточном секторе Арктики. В наши дни за состоянием льдов следят расставленные там автоматические радиометеорологические станции. Они работают по заранее заданной программе, регулярно передают сигналы о силе и направлении ветра, температуре воздуха и воды. А в 1931 году, в начале мая, на Айонском массиве вся механика, тонкая и грубая, была представлена в виде… велосипеда, а метеослужба — обыкновенным термометром, который Травин вез вокруг СССР от самого Петропавловска…

Берег открылся, когда человек уже отчаялся его увидеть. Глеб решил, что дрейфует со льдами к северу. И вдруг сильный порыв норд-оста сорвал белесую вуаль тумана — и перед взором открылся мыс, похожий на каравай. По самому его краю идет песец. Картина столь неожиданная, что Травин заподозрил мираж. Но четвероногие, по-видимому, обладают меньшей долей скептицизма: громыхнула нарта — и упряжка помчалась к земле.

Берег оказался самым настоящим, песец же — хозяином льдов, белым медведем. Зверь стоял на одной из скалистых террас и равнодушно взирал с высоты на беснующихся под берегом собак. Тут его и настигла пуля.

Глеб опустил винчестер, подождал. Выстрел удачный, второго не понадобилось. Впрочем, у него на счету вообще мало вторых выстрелов. Медведь — матерый самец: шкура от задних ног до морды вытянулась на шесть шагов.

Накормлены досыта и отдохнули собаки, запас свежего мяса погружен на нарту.

— Как думаешь, Бурый, двинемся? — мягко спросил Травин, поглаживая рукой лобастую голову вожака упряжки.

Пес неторопливо встал, потянулся и, твердо ставя на снег мускулистые, покрытые старыми шрамами лапы, направился к нарте.

…За время пути от Русского устья человек хорошо изучил характер этого мрачноватого индигирского зверя. Бурый уже в летах. Не одну тысячу километров отмахал он по льдам и тундрам. И не первый год ходит в вожаках. Ему, наверное, немало пришлось испытать на собственной шкуре. Потому он так мрачен и недоверчив, потому так решительно расправляется с каждым своим сородичем, если заметит, что тот финтит и ленится в упряжке. С коротким хриплым рыком бросается он на провинившегося, сшибает его грудью и треплет, выбирая самые чувствительные места собачьего тела. Вместе с вожаком за лентяя берутся все остальные, да так, что только шерсть летит по ветру.

И пусть не вздумает каюр разнимать дерущихся. Травин уже испытал на себе, к чему это приводит. Больше недели не могла зарубцеваться его правая ладонь, прокушенная острыми клыками. Сейчас, если Бурый начинает расправу с нарушителем даже во время движения нарты, Глеб ждет, стараясь не обращать внимания на перепутавшуюся упряжь. Через несколько минут, когда вожак сочтет урок достаточным, он сам поможет человеку расставить упряжку по местам…

Что ни пес, то свой нрав. Особенно коварна белая Веста — так и норовит украсть пищу у зазевавшегося растяпы. Но вожак всегда настороже. Он и спит вполглаза. При нем не забалуешь.

Сколько раз в трудную минуту, когда приходилось десятки километров пробираться по мокрому снегу или всторошенному льду, когда, кроме неприкосновенного запаса шоколада, в багажнике не оставалось никакой пищи, у Глеба появлялось желание обрубить потяги и распрощаться с упряжкой. Но нет, не мог он этого сделать. Он чувствовал, что все эти животные — их осталось пять — стали его верными друзьями. А друзей в беде не бросают.

«Потерплю еще», — говорил Глеб себе и двигался дальше, подталкивая по существу ненужную нарту.

И терпение его вознаграждалось: кончался торосистый участок, мороз стягивал снег прочной коркой. А вскоре путешественник находил и пищу…

Бодро бежит упряжка рядом с велосипедом. Ярко светит весеннее солнце. Сверкает снег. И наш путник думает о тех, кто ждет его на Камчатке, теперь уж не такой далекой.

* * *

Обойдя остров Айон, запирающий с севера Чаунскую губу, Травин вышел к двугорбому Шелагскому мысу — границе Чукотки, входившей тогда в Камчатскую область. У этого, круто спускающегося в море мыса Глеб увидел несколько приземистых жилищ, покрытых шкурами. Навстречу ему вышли люди, одетые почти как ненцы: расшитые торбаза, штаны из молодой оленьей кожи, сверху кухлянка — своеобразного покроя свободная меховая куртка. На поясе амулеты, волосы заплетены в косы. Среди них и русский.

— Травин, Глеб Травин, путешественник на велосипеде? — раздумчиво протянул русский. — Извините, не слыхал. Давайте знакомиться. Я — учитель.

Молодые люди крепко пожали друг другу руки.

— Что ж, пойдемте в ярангу к моим хозяевам. Прошу, — учитель откинул меховую полость, заменявшую дверь.

Глеб огляделся. Жилище — шатер из моржовых шкур, натянутых на деревянный каркас. Над горящим костром висел чайник. Довольно темно, дымно и прохладно. Но учитель провел его в глубь шатра, где виднелась еще одна меховая дверь. Она вела в небольшое помещение, со всех сторон закрытое чистыми оленьими шкурами. Лоснящаяся моржовая кожа, наподобие линолеума, заменяла пол. По углам горели жирники. Тепло, чисто и светло.

— Это, так сказать, гостиная и одновременно спальня,- пояснил учитель. — Если учесть конструкцию яранги и материалы, довольно скудно отпущенные северной природой, то надо признать, что это весьма практичное жилище.

Занавеска то и дело отбрасывалась, пропуская внутрь чукчей, жителей стойбища. Когда в полог уже нельзя было протиснуться, наиболее предприимчивые гости, оставаясь снаружи, в холодной части яранги, просовывали под меховую «стену» только головы, стремясь не пропустить рассказ необычайного гостя.

Беседа затянулась надолго. Хозяин уже несколько раз костяными щипчиками подправлял скрученные из моха фитили жирников, а гости все не расходились…

— Спать тут по пословице: в тесноте, да не в обиде, — сказал учитель. — В этой комнате я и ребят учу. Обещают в нынешнюю навигацию привезти сруб для школы.

— Не беспокойтесь, я лягу в холодной яранге, не замерзну, — отговаривался Глеб.

— Смотрите как удобнее. — Могу предложить меховой спальный мешок… Вы не очень устали, товарищ Травин?

Глеб устал. Глаза слипались, но в голосе чернявого сов сем юного педагога было что-то такое, что не позволило ответить утвердительно.

— Не очень…

— Правда? Видите ли, мне хочется у вас спросить.. Только не удивляйтесь… Как вы думаете, я привыкну к Северу?

— ?..

— Но поймите: я здесь почти год. Зимовал… и все время мне кажется, что это сон. Вот сейчас проснусь — и нет до воя ветра, ни льдов, ни этого запаха рыбьего жира…

— И снова вы в родном Ленинграде. И мама над вами склонилась…

— Смейтесь, я не обижусь. Только помогите понять, как же так получается? Я комсомолец. Мечтал забраться куда-нибудь в Арктику, приносить пользу. Добивался, чтобы послали. Вот чукотский язык выучил… А сейчас… не могу. Тоскливо как-то.

— Слушайте, друг мой, — сказал Травин, чувствуя жалость к этому растерявшемуся парню. — Вы же не один. Вокруг вас — люди. И какие люди! Честные, правдивые, благожелательные. Они же последним готовы делиться. И взамен ждут только ваших знаний.

— Все понимаю. Но тоска, одиночество….

— Да ты что, парень? — вдруг озлился Глеб. — Одиночество, говоришь? А как же сам я?.. — Он осекся, подумав: «Хвастаться начинаешь, товарищ Травин».

— Вот, вот, поэтому я и спросил, — подхватил юноша. — Вы в моих глазах герой. Научите…

И столько было искренности в этой просьбе, что Глебу стало совестно за свою вспышку. Вспомнилось, как бережно наставлял его самого на путь истинный Яков Никандрович. Вспомнилось, сколько мучительных раздумий, неуверенности в своих силах испытал за долгие месяцы похода. И ведь, действительно, он далеко не сразу привык к Северу. Что же помогло?

— Научить я вас не берусь, — сказал Глеб, словно продолжая свои мысли вслух. — Но главным мне кажется: ясное понимание цели и упорный труд. Остальное придет само собой…

В стойбище подтвердили сообщение встреченного Травиным охотника о фактории на Певеке. Назавтра Глеб двинулся туда по берегу Чаунской губы.

…Фактория — одинокий дом, построенный у подножья горы, оказалась заметенной до крыши. К дощатой двери проложена в сугробе траншея.

— Есть живые?

— Есть, есть!

Открывается дверь и появляется знакомая круглая фигура петропавловского культработника, скрипача Семенова. Воистину, гора с горой…

После приветствий, обеда, разговоров об общих знакомых заведующий факторией вспомнил, наконец, о служебных обязанностях.

— Послушай, сдай-ка мне медвежью шкуру, — говорил он, вороша чудесную белую шерсть с перламутровым блеском. — За нее экипируешься самому себе на зависть. А то одет ты, прямо скажу, неважно. — Заведующий критически посмотрел на травинские трусы из оленьей замши и выглядывавшее из-под них толстое шерстяное трико.

Велосипедист, нервы которого закалили не только ежедневные обтирания снегом, но и подобные скептические взгляды, отказался от костюма. Внимательно оглядев полки, где лежали «штуки» мануфактуры, сахар, чай, кули с мукой, табак, оружие, боеприпасы и многие другие товары, он попросил тысячу патронов к винчестеру и допотопную подзорную трубу — по всей видимости, копию той, которой владел известный Паганель. Колена ее выдвигались в общей сложности более чем на метр, диаметр объектива составлял три дюйма. Как она попала в факторию, заведующий не знал. Скорее всего принесли чукчи. По-видимому, это была находка, возможно, даже след какой-нибудь полярной трагедии.

Уже перед самым уходом Глеб задал Семенову вопрос:

— Как там Вера Шантина, не уехала?

— Нет, в Петропавловске. А сам Шантин Иван Иванович что придумал? Вышел на пенсию и вдруг предлагает: пошлите меня, говорит, фельдшером в колонию прокаженных. Знаешь, на той стороне бухты. И пошел работать. Отчаянный старик!.. Вера в нарсуде работает. — Все это Семенов выпалил одним духом, помогая Глебу укладывать нарту. — А что тебя так интересует Вера?.. — Но взглянув на Глеба внимательнее, счел не лишним добавить: — Замуж еще не выходила.

Из Певека Травин направился к мысу Биллингса. Он по-прежнему намеревался попасть на остров Врангеля: от Биллингса до острова через пролив Лонга самый короткий путь, всего лишь полтораста километров.

Недалеко от мыса спортсмен обнаружил под берегом нагромождение каких-то предметов и, спустившись, раскопал целый склад. Вперемежку с камнями, льдинами валялись обледенелые бочки с бензином, тюки сукна, вязаное белье, табак в свинцовой упаковке, сгущенное молоко в узких банках, масло… Позже Глеб узнал, что наткнулся на остатки раздавленной во льдах американской шхуны. Команда судна спаслась, а груз море время от времени выбрасывало на берег.

* * *

Что ж, пора направляться к острову. Но прежде необходимо найти проход среди многолетних прибрежных торосов. Уложив велосипед на нарту — ехать по крутым застругам тяжело — Глеб бежал рядом с упряжкой, останавливаясь лишь затем, чтобы глянуть в подзорную трубу. В одну из таких «оптических разведок» спортсмен обнаружил движущуюся по тундре упряжку. Вскоре можно было различить и пассажиров.

книга травин6От Быкова до Камчатки…

— Каменев из Лаврентия, — представился высокий сухощавый мужчина. — Моя жена, — показал он на закутанную в меха женщину, — Евдокия Арефьевна.

Представился и Травин.

— Давайте чаевать, товарищи мужчины, — предложила Евдокия Арефьевна. Откинув капюшон, она спрыгнула с нарты и принялась развязывать баул. — Набери снега, — сунула мужу чайник. — Мы на Чукотке с прошлого года, в культбазе. Иван Семенович заведует факторией, а я в столовой, — продолжала она, разжигая примус. — А вы издалека?

— Судя по собакам, да, — ответил за велосипедиста Каменев. — Это ведь не чукотские, а индигирские псы? — спросил он довольно хмуро.

— Вы не верите, что я в самом деле спортсмен?’ — в упор спросил Глеб и вынул из-за пазухи привязанный на кожаном ремешке паспорт-регистратор. — Смотрите.

— Другое дело, — потеплел Каменев. — Сами понимаете, граница.

— Да уж, шевелюра и сложение у вас, надо сказать, разбойничьи, — рассмеялась Каменева, глядя на почерневшее от загара, обветренное лицо Травина. — Пожалуйте к столу. — И она гостеприимным жестом указала на кружки с дымящимся чаем и хлеб с сахаром.

Глеб раскрыл банку со сгущенным молоком и вынул масло.

— Одеты вы слишком легко. Как можно без головного убора?

— А как ненцы да и чукчи без шапок зимой ездят?.. Вы куда сейчас направляетесь? — спросил Глеб у Каменева.

— В Певек. К Семенову. Фактория у нас сгорела. Едем взаймы просить. Нельзя оставлять людей на весну безо всего. Отчего загорелась фактория? Вот что непонятно. Неосторожность сторожа или хуже…

— Слушайте-ка. Зачем так далеко тащиться? Я укажу более близкий адрес, — спохватился Травин и рассказал о «кладе», обнаруженном им вблизи мыса Биллингса.

Попрощались и направились каждый в свою сторону.

Удобного прохода через стамухи Травин так и не нашел. Но решение идти на остров Врангеля — не изменилось.

Пролив Лонга, отделяющий остров Врангеля от материка, по многочисленным свидетельствам полярных мореплавателей, одно из самых трудных мест Ледовитого океана. Здесь капризнейший ледовый режим и чуть ли не самые высокие торосы. Но оставшиеся позади десятки тысяч километров, преодоленные препятствия давали основание для оптимизма. Наконец, попытка не пытка, хотя, по правде говоря, попытки у Глеба не раз походили именно на пытки…

Видимости никакой, туманы сменяются снегопадами, а хаос мелких торосов — ледяными хребтами. Обходить их не всегда удается, тогда приходится прибегать к альпинизму. Велосипед из средства передвижения снова превращается в тяжелый груз: пять пудов переправлять через остряки, в придачу еще груженую нарту…

Но где же Врангель? Прошла целая неделя, а острова не видать. Запасы тают. На десятый день показалась полоса воды. Травин направился вдоль ледяной кромки. Странное дело, он стремится на север, получается же, что с каждым километром спускается к югу. Загадка разрешилась через сутки, когда кромка повернулась еще и на запад: он попал на гигантскую льдину, даже на архипелаг смерзшихся льдин, — и кружит. Вскоре это подтвердили его же старые следы: кольцо сомкнулось. Оставалось ждать, куда ветер прибьет льдину.

Ждать, когда в лицо хлещет ледяная крупа с дождем, неумолчно звучит в ушах отдаленный гул торошения, когда над головой, что над головой, — над душой, вместо солнечного неба, нависла какая-то тяжелая сырая муть…

Ждать, когда может разразиться бешеный шторм, расколоться подтаявшая льдина, и унесет тебя черт знает куда, будешь болтаться поплавком посреди моря… — Сколько этих «против» при одном «за», да и то собственном.

К ночи Глеб снова вышел к южной кромке. Ветер усилился. На этот раз — норд-ост. Можно надеяться, что льдина переместится ближе к берегу. Кругом скрипело, трещало. Тяжелый лед гнулся, как стекло, лопаясь, становился дыбом, куски его вылетали вместе с фонтанами воды.

Собачий холод с промозглой сыростью. На лице нарастает ледяная корка. Брови покрылись сырыми снежно-ледяными валиками.

Выпить бы горячей воды. Но на чем ее согреть? Чукчи, те умеют разжигать костер из чего угодно, даже из костей… Может быть, пожертвовать сливочным, маслом? Он достал из нартового чума ленту сухой парусины, которую хранил в качестве бинта, завернул в нее кусок масла и поджег. Факел крошечный, можно накрыть ладонью, но его огонек веселит душу и достаточен, чтобы согреть немного воды. Зажав кружку в кулаке, Глеб бережными глотками выпил горячую воду. Он даже замурлыкал свое:

«Вперед, восковцы, вперед!» — верный признак хорошего настроения.

Собаки, тонко улавливавшие настроение хозяина, завиляли хвостами. А море гудело. Ветер и снег казались нескончаемыми…

И все же оно проглянуло. Да здравствует солнце! Опять заискрились, заиграли радугами ледяные пики, зажурчали весенние ручьи, образуя там и сям озерки. И, наконец, самое важное — восточная часть льдины уперлась в выступающий высокий берег.

Через несколько часов спортсмен стоял уже перед сушей. Нет, это не мыс Блоссом — южная оконечность Врангеля, это материк. Но теперь уже все равно — лишь бы земля. И надо же случиться такому: между льдиной и береговым припаем — разводье. Ширина его не более десяти метров, однако этих метров вполне достаточно, чтобы пойти ко дну. Так что же, сдаться перед стихией?.. Травин решительно стал раздеваться. Укрепил на голове паспорт-регистратор. Велосипед и одежду, плотно завернутую в нартовый чум, привязал к нарте.

Собаки тревожно скулили, глядя на непонятные манипуляции хозяина, а когда он начал их по одной сталкивать в воду, подняли дикий визг… Вот и сам нырнул.

Свора, замолчав, буксируя нарту, поплыла за человеком. Один взмах, другой, третий… Рука коснулась кромки берегового припая. Лед толстый, до верхнего обреза еще дотянешься, но как зацепиться? Вода, кажется, леденит сердце… Надо не только выбраться, но и вытащить нарту. Нарту?.. А что если превратить ее в опору? Расчет на то, что пока нарта будет погружаться, он успеет выскочить на лед. Упершись в полоз ногой, Травин резко подбросил тело и упал грудью на кромку.

Кажется, ушибся, но разглядывать некогда, надо выручать полузатонувших собак, имущество…

Глава 7. Не узнаете? Глеб Травин — Гоэлровец

ПРОЩАЛЬНЫЙ взгляд на север, где остался остров Врангеля. И снова на восток! На велосипеде ли, бегом ли за нартой — на восток! Берег — хаос скал и льда. Все чаще встречаются люди — береговые чукчи.

— Раа пынг’ль!? — Что нового?! — их первая фраза и одновременно гостеприимное приглашение в ярангу, отдохнуть.

Но однажды Глеб увидел европейца, одетого в кожаную куртку. Бросилось в глаза, что у него нет кистей обеих рук. Человек был явно озадачен приездом велосипедиста, тот же с удивлением смотрел на его култышки: как жить на Севере такому?..

Безрукий на ломаном русском языке предложил путнику зайти в юрту. Это уже не чукотская яранга без окон, с дырой вместо дымохода, шкурой взамен двери. Тут имелась дверь и железная печка и даже дощатая перегородка, делившая помещение на две небольшие комнаты.

— Моя фамилия Воль, — сказал хозяин. — Я здесь живу с дочерью Рултыной.

Действительно, из-за перегородки вышла черноволосая девушка, одетая в цветной сарафан.

Хозяин был сдержан и насторожен. На вопросы отвечал не очень охотно, отрывисто.

— Да, да, я иностранец, норвежец. Американский норвежец. Давно ли здесь? Давно, с 1906 года. Слышали о таком Северо-Восточном обществе? Вот оно и направило сорок проспекторов-золотоискателей с Юкона на Чукотку для разведки золота. Нашли, правда, только серебро и графит. Кое-кто так и осел тут. Одни охотились, другие торговали. Я тоже остался, поселился у мыса Сердце-камень. Женился на чукчанке. А руки потерял на охоте… Как живем?.. Ничего живем. Хотите, граммофон заведу? Как его… Шаляпин.

От предложения послушать музыку Глеб отказался. Гостеприимство норвежца казалось наигранным. Немного отдохнув, спортсмен направился далее. Неподалеку от Сердца-камня его ожидала еще одна любопытная встреча. В свою паганелевскую трубу Глеб заметил в море шхуну. Среди сверкающих торосов виднелись одни мачты. Через час с небольшим он уже карабкался по обмерзшей палубе к люку.

книга травин7В свою паганелевскую трубу Глеб заметил в море шхуну

Навстречу выскочил человек с намыленной бородой. В руках у него винчестер.

— Мы подумали, медведь. Заходите. Аристов, — протянул он руку. — Уполномоченный Камчатского окружкома. А вы?..

— Не узнаете? — усмехнулся велосипедист. — Глеб Травин…

— Надо же! Гоэлровец! — поразился Аристов. — Пойдемте вниз. Сейчас же все расскажите.

Травин старался придерживаться народной мудрости, гласящей «в многоглаголении несть истины» и был предельно краток. Но все же рассказ занял несколько часов.

— Слушайте, так это же рекорд. Мировой! — восторженно крикнул Аристов. — Знаете, когда «торбазное радио», как у нас в шутку называют слухи, донесло весть, что с запада едет человек с «железным оленем», мы серьезно встревожились. Что бы это могло означать? На Чукотке еще много «стружек», выражаясь нашим, камчатским языком. Вот, например, эту шхуну конфисковали у одного американского контрабандиста. Есть еще тут такой Воль. Тоже иностранец. Явно торгует, но ловок, не придерешься.

— Я у него два дня назад был, — обмолвился Глеб.

— Или Алитет. Это уже свой, коренной притеснитель. Маскируется. Ведь надо же додуматься — умер у него сын, так он на могиле крест поставил с надписью:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

И вашим, и нашим. А у самого в долговой кабале полберега ходит… В общем, мы как до своего, так и до пришлого кулачья доберемся. Сейчас организуем первую зверопромысловую базу в Пловере. Это будет вроде морской МТС. С ее помощью артели создадим. Культбазу в Лаврентии строим. Я решил несколько подзадержаться на Чукотке, — сверкая крупными белыми зубами, говорил Аристов.

Михаил Гаврилович Аристов действительно «подзадержался» на Чукотке. Организовав Пловерскую зверопромысловую станцию, он проработал там двенадцать лет, а на Камчатку вернулся только в 1950 году.

…Наступило северное лето. Короткое, прохладное, но все же лето. Зеленая трава, голубые незабудки на проталинах, и день, бесконечный полярный день — утренняя заря встречает вечернюю.

Слишком много воды. Ее шумные потоки разрубают снежные карнизы обрывистых утесов — кекуров, пробиваются под сугробами, образуя арки и мосты. Все развезло, ручьи превратились в речки, низины — в болота и озера. Дорогу приходится выбирать по косогорам или уходить на припай, хотя и он ненадежен — ожившее море отламывает и уносит целые поля.

Но теперь словно сам ветер помогал велосипедисту. Вот уже десятки километров отделяют его от крайней северо-восточной точки страны — мыса Дежнева.

Сначала засинели воды Берингова пролива, затем на косе показалась россыпь домиков и яранг — Уэлен.

Все население вышло встречать путника с невиданной в те времена на Севере двухколесной машиной.

— Член общества «Динамо» Глеб Травин, с Камчатки, — коротко и официально представился Глеб первому председателю Северного туземного РИКа народов чукчей Камчатского округа Владимиру Подкорытову. Да, да! Тому самому Подкорытову, организатору комсомольской ячейки в Милькове, с которым спортсмен встречался во время поездки по Камчатке. Владимир закончил Владивостокскую совпартшколу и был направлен на Чукотку…

11 июля 1931 года «полярная одиссея» камчатского велосипедиста Травина закончилась. Оставалось ждать оказии в Петропавловск.

Уэлен тогда был районным центром. Здесь имелись школа, радиостанция, магазин. Русских в селении жило человек десять — молодых энтузиастов, отправившихся по зову партии на крайний Северо-Восток: председатель исполкома Володя Подкорытов, Михаил Аристов, кооператор Александр Тарасов, секретарь РИКа Владимир Баум, учитель из соседнего поселка Наукан Евгений Головин, комсомольский работник Сычев, уэленская учительница, выпускница Ленинградского педагогического института имени Герцена, Анастасия Семеновна Абрамова, она же секретарь местной партийной организации. Жили молодые коммуной, вносили деньги в «общий котел», делились чем могли и ничего не боялись, кроме цинги.

Приезд Травина пришелся очень кстати. Всех, конечно, заинтересовали его рассказы о путешествии вокруг СССР, в особенности полярный переход. Но, пожалуй, больше всего молодежь осталась благодарной Глебу за организацию в Уэлене спортивной работы, которая началась с массового пошива спортивных трусов. Теперь каждый день, после подъема, коммуна занималась физзарядкой, бегом. Устраивались стрелковые соревнования. Лето хоть и нежаркое, но для спорта прохлада — не помеха. Постепенно к русским присоединились и молодые чукчи.

В один из дней вся уэленская молодежь направилась в эскимосское селение Наукан, расположенное на мысе Дежнева. Науканцы справляли «праздник кита». Отважные зверобои, они не только промышляли моржа и медведя, но даже китов. Животных перехватывали у мыса Дежнева, где проходит «морской тракт», по которому киты движутся из Чукотского моря в Берингово. Охотники гарпунили с байдарок, затем окружали и добивали. Чтобы раненый кит был приметнее, к гарпуну привязывались поплавки — надутые нерпичьи шкуры или моржовые желудки.

Когда уэленцы добрались до Наукана, то застали все его население — взрослых и детей, стариков и женщин на берегу. Ждали охотников.

Вот показалось с моря множество байдарок, буксировавших затравленного морского великана. На первой — лучший стрелок. На носу этой лодки, в качестве благодарственной дани морю, прикреплен кусок бледно-розового китового сала.

Берег встретил флотилию звоном бубнов, громкими песнями. Кита разделывали прямо в воде, затем начался пир. В воздухе реял аромат жареного и вареного. Кругом танцевали, пели, состязались в борьбе, беге, играли в кожаный мяч…

Какой живучестью, каким характером и умом надо было обладать народам, оказавшимся по разным причинам исторического, геологического и другого порядка на побережье Ледовитого океана, чтобы выжить и не только выжить, но и закалить здоровье, создать свою небольшую, но своеобразную культуру!?..

Вскоре после приезда в Уэлен Травин зашел на рацию и попросил передать радиограмму в Петропавловск. Начальник радиостанции вместо ответа показал на мачту. Там на клотике болтался обрывок антенны.

— Я немного понимаю в радиопроводке, — заметил клиент, оценивая взглядом высоту раскачивающейся на ветру обледенелой мачты. — Если не возражаете, попробую починить.

Согласие было охотно дано. Момент, когда Глеб достиг клотика, запечатлен фотолюбителем.

книга травин8Момент, когда Глеб достиг клотика, запечатлен фотолюбителем

Повреждение устранено, в Петропавловск полетела депеша о том, что на мыс Дежнева прибыл камчатский велосипедист Глеб Травин, успешно завершивший велопробег вокруг границ СССР.

Наконец, в августе в бухту Провидения пришел китобойный пароход, который должен был следовать на Камчатку. Глеб начал спешно собираться.

Молодежь поселка решила в честь его похода установить памятный знак. Место выбрали на высоком берегу мыса Дежнева, вблизи Уэлена. Затащили туда чугунную станину, в которой закрепили снарядную гильзу с флагом из оцинкованного железа. На снаряде выбили зубилом надпись:

«Турист-велосипедист Глеб Травин» и дату, а на флаге — «СССР».

Внутрь замуровали записку с сообщением о пробеге Травина и поломанную велосипедную деталь.

Чукчи, замечательные художники, вырезали на память спортсмену пластинку из моржовой кости, о которой уже упоминалось в начале повести, и вышили бисером нарукавный знак. Глеб Леонтьевич бережет эти подарки до сегодняшнего дня.

…Сданы в райисполком собаки, оружие. Последнее прощание с товарищами, и снова в путь по побережью, но теперь на юг, к бухте Провидения. 30 сентября Травин отмечается в Чукотской культбазе Комитета Севера при ВЦИК — первой на Чукотке, а 3 октября — в Провидении. По льду добрался он до китобоя, стоявшего в бухте Эмма. Капитан подтвердил, что в ближайшие дни отправляется в Петропавловск-Камчатский.

24 октября 1931 года перед взором Травина снова открылись тихие воды Авачинской бухты в ожерелье оранжевых вулканов, покрытых папахами ледников. В этот же день спортсмен поставил в паспорте-регистраторе последнюю печать — копию первой — «Камчатский окружной исполнительный комитет». Но первую от последней отделяли три года!..

Путешествие на велосипеде вокруг Родины было завершено. Мужество, целеустремленность, железное здоровье, в сочетании с поразительной силой воли победили стихию.

Травин остался жить на Камчатке.

«Турист-велосипедист», совершивший великий переход на велосипеде по северному краю, встал после полярного рейса в ряды ударников Камчатки», — сообщает нам Почетная грамота Осоавиахима, выданная ему в день XV годовщины Великого Октября.

Местный областной совет физкультуры и спорта зарегистрировал протяженность маршрута — 85 тысяч километров и вручил спортсмену личный вымпел с надписью:

«Камчатский облсовет физкультуры активному ударнику физкультурного движения Камчатки». 7.10.1932.

травин тУтренняя физзарядка в Чукотском море

Велосипедист Травин, первым на Камчатке, получил серебряный значок ГТО, значок, который в те годы носил на груди вместе с боевыми орденами Народный комиссар обороны СССР Климент Ефремович Ворошилов.

* * *

Весной 1934 года Петропавловск, первым в стране, принимал участников исторической эпопеи — коллектив «Челюскина» и героические экипажи летчиков Водопьянова, Доронина, Слепнева, Молокова, Бабушкина, Каманина, Леваневского, Ляпидевского, которые следовали на пароходах «Смоленск» и «Сталинград» во Владивосток.

После торжественной встречи в каюту ответственного работника Совморпути Н. И. Евгенова вошел стройный, подтянутый человек в осоавиахимовской форме. Он протянул Евгенову телеграмму. В ней содержалось распоряжение оставить для аэрофлота Камчатки самолет.

— По этому вопросу следует обратиться к командиру звена Каманину. Простите, ваша фамилия, товарищ?..

— Травин.

— Да?! — вскинул очки Евгенов. — Так все-таки прошли!.. Чем же сейчас занимаетесь?

— Опять спортом, только с иным уклоном. Заместитель председателя областного комитета Осоавиахима.

— Очень рад за вас. А в отношении самолета — к Каманину.

— Выгрузите для камчатского Осоавиахима один «У-2» и один «Р-5», — приказал Каманин, ознакомившись с телеграммой.

Эти два самолета, оставленные звеном Героя Советского Союза Каманина, положили начало созданию на Камчатке гражданского аэрофлота.

* * *

Глебу Леонтьевичу исполнилось пятьдесят восемь. Более половины из них прожито на Камчатке. Глубокие, добрые человеческие корни пущены за это время псковским парнем в чудесную северную землю. И один из самых прочных — его дружная семья: два сына, две дочери, зять и внучата. Всем им хватает места в доме, построенном руками самого хозяина на солнечном склоне Петровской сопки. Жилище свое Глеб Леонтьевич беспрестанно совершенствует — такая уж натура — то перестраивает чердак, то перекладывает печи. Однако жена, Вера Ивановна, подвергает его строительную деятельность самой нелестной критике — дом, по ее мнению, холодный. Глеб Леонтьевич отмалчивается: холод, в его глазах, до сего дня, как «солнце, воздух и вода», является фактором здоровья. Впрочем, Вера Ивановна ворчит больше для вида, ей ли не знать, за кого выходила замуж дочь смотрителя Петропавловского маяка…

книга травин10Первые значкисты ГТО на Камчатке (третий слева — Травин)

Ветеран советского велосипедного спорта, неутомимый следопыт Г. Л. Травин много лет работал в Осоавиахиме. Он — один из организаторов спортивной работы на полуострове. За заслуги в оборонной работе награжден именным оружием. Сейчас Глеб Леонтьевич — инспектор по заготовкам пушнины и активист областного добровольного общества охотников Камчатки.


 

(Visited 679 times, 1 visits today)

Оставить комментарий

Перейти к верхней панели